ПРИГОВОР С ДВОЙНЫМ ДНОМ

От неправедного суда никто не застрахован

Артур Гаджиев

В редакции мы беседовали с человеком, недавно освободившимся из Обуховской исправительной колонии.

– Как я оказался за решеткой? Очень просто. Работал оперативником на таможне. За нашим управлением, как за любым другим, водились разные нарушения – покрупнее и помельче. Кое-какие допускал и я, по устному приказу своего начальника. А когда начальника "прихватили", он отмазался, а меня предложил посадить.

Cобственную шкуру спасал. Но не только это. Начальству необходимо время от времени демонстрировать борьбу "за чистоту рядов". Удобнее, конечно, сдавать людей, которые не вписываются в систему всеобщего воровства.

Прокуратура, в общем-то, не жаждала моей крови – прокурор просил дать мне четыре года условно. Но вдруг расклад изменился. Начальник РУБОП по N-ской области представил суду аналитическую справку о том, что, по оперативным данным, я являюсь членом организованной преступной группы. О каких доказательствах вы говорите… Оперативная информация – она секретная, в материалах дела ее не было. Ни я, ни мой адвокат понятия не имели, что суду подсунули такую лабуду. Посадить меня захотели оперативники, и добились этого: вместо условного мне дали реальный срок, четыре года. А про секретную маляву оперов узнал случайно. Следователь, который вел дело, попал в мою же камеру. На взятке "прихватили". Он и рассказал, почему я получил срок. Ему-то уже все равно было.

– Получается, при вынесении приговора судом учитывалась информация, о которой вы даже не подозревали, и не имели возможности защитить себя… Часто такое случается?

– Довольно часто. Это уж я вам говорю как бывший оперативник. Допустим, человека начинают раскручивать. По конкретному обвинению он почти наверняка получит только условный срок. Или доказательства вины есть, но их мало для вынесения обвинительного приговора – решение суда трудно предсказать. А у оперов есть желание его все-таки посадить. Вот тогда из ОРБ (ОРБ – оперативно-розыскное бюро. ОРБ были созданы в 2001 году при управлениях внутренних дел, после упразднения РУБОПов. – Ред.) поступает справочка: такой-то является членом организованной преступной группы, или торгует наркотиками, или… Короче, получает он срок, а сам понятия не имеет, почему приговор оказался таким жестоким. А справочка, кстати, могла быть и туфтой. Насчет доказательств проблемы нету. Всё это может выглядеть примерно так: "По сообщениям агента Филькина обвиняемый такой-то является активным членом организованной преступной группы, занимающейся вымогательством денег у граждан". А информация о стукачах всегда была засекречена, и никто ее суду предъявлять не обязан. Судья не может проверить поступающие от них данные, он может только принимать или не принимать их к сведению. При вынесении приговора они учитываются довольно часто.

И этим при желании можно пользоваться. Например, бизнесмену, чтобы устранить конкурента, не обязательно связываться с киллером. Можно посадить в тюрьму с помощью оперов. Они и дело нормальное состряпают, и на суд повлиять сумеют.

– Но ведь суд должен выносить вердикт о виновности или невиновности обвиняемого только на основании доказательств, содержащихся в уголовном деле. Обвиняемый и его адвокат имеют право на ознакомление со всеми материалами дела. Как же судья будет обосновывать приговор, вынесенный на основании "секретных материалов"?

– Если что, покажет сообщение оперативников прокурору по надзору, тот все поймет.

В нас слишком прочно сидит представление, въевшееся в сознание за многие десятилетия, что суд – не институт установления истины, а карательный орган. И когда выносится оправдательный приговор, это по-прежнему воспринимается как некая судейская недоработка

Первое, что приходит на ум от такой информации, – этого не может быть: тут либо вранье, либо сильное преувеличение. Тем более что собеседник оставляет впечатление человека, слишком уж хорошо знакомого с уголовным жаргоном.

Удалось поговорить на затронутую тему с одним из лучших судей Санкт-Петербурга, известным своей независимостью и объективностью. Увы, реакции удивления не было. "Про других ничего говорить вам не буду, но лично я использовал такого рода данные только при принятии решений о мере пресечения… Считаю, что конфиденциальная информация не должна оказывать влияния на приговор, окончательно решающий судьбу человека, поскольку проверить ее судья не может. Да ее и не подошьешь ни к одному приговору… Тем не менее, на позицию судьи, на его внутреннюю убежденность она может повлиять…"

Но разве не на внутренних убеждениях основывается вердикт суда? Потому на них и должны влиять, казалось бы, только добытые законным путем доказательства!

В знаменитом американском фильме "Народ против Ларри Флинта" адвокат обращается к присяжным с речью, смысл которой таков: "Да, мой клиент нарушал закон, но если наше общество сумеет проявить беспристрастность и объективность даже к нарушителям закона, к “плохим парням”, то только тогда и все остальные смогут быть уверенными, что не станут жертвами судебных ошибок. Вы должны определить не то, плох этот человек или хорош, а только одно: виновен ли он в совершении данного конкретного преступления. И ничего более".

Не знаю, всегда ли американским присяжным удается оставаться беспристрастными по отношению к подсудимому, о котором им известно только плохое... Это напоминает старую шутку о враче, который гарантировал излечение своему пациенту только в том случае, если тот не будет думать о белом медведе. Разумеется, больной после этого о медведе в основном и думал. Так же трудно себе представить, что судья может выкинуть из головы компромат на обвиняемого.

И потому, чтобы судейство действительно могло оставаться беспристрастным, необходимо, на наш взгляд, исключить всякую возможность предоставления судье какой бы то ни было информации, не имеющей отношения к конкретному обвинению. В нас слишком прочно сидит представление, въевшееся в сознание за многие десятилетия, что суд – не институт установления истины, а карательный орган. И когда выносится оправдательный приговор, это по-прежнему воспринимается как некая судейская недоработка.

"Если никак не выходит обвинительный приговор, – наставлял недавно опытный питерский судья молодую женщину-юриста, прибывшую на стажировку, – садись и начинай писать оправдательный. Все равно, когда окончишь, получится обвинительный".

Высказать свое профессиональное суждение относительно нашего журналистского "открытия", то бишь о практике вынесения приговоров с "двойным дном", согласилась юрист с разносторонним опытом Елена Топильская, адвокат международной Балтийской коллегии адвокатов, отказавшаяся от карьерных перспектив в системе прокуратуры, где она работала до 1995 года. Елена Валентиновна – заместитель председателя Комиссии по правам человека при губернаторе Санкт-Петербурга. На вопрос, знает ли она, что судьи иногда пользуются конфиденциальной информацией оперативников, Топильская ответила утвердительно. Но пояснила:

– Только не надо думать, что судья может вынести приговор, руководствуясь одними лишь секретными оперативными данными. Ему же надо хоть что-то в приговоре указать, т.е. в уголовном деле должны быть какие-то добытые законным путем доказательства.

Но поскольку наш кодекс в части, посвященной мере наказания, предусматривает довольно большую вилку, например, от 7 до 15 лет лишения свободы, то этим и пользуются. Человек, на которого выдан компромат, может получить по максимуму. Или вместо условного срока – реальный.

Есть еще такое понятие, как оценка судом доказательств, а это значит, что доводы защиты могут перевешивать доводы обвинения, и тогда подсудимого, по-хорошему, надо оправдать. Вот в такой ситуации "секретные материалы" тоже играют роковую роль для обвиняемого.

Реформа последних лет обогатила судебную практику кое-какими демократическими нормами. Стало актуальным понятие допустимости доказательств. Если раньше могло приниматься во внимание все, что есть в деле, то теперь уже нельзя основывать приговор на доказательствах, полученных с нарушениями закона. Это требование направлено на недопущение произвола и возможной фабрикации доказательств. Скажем, существуют правила изъятия какого-то предмета. Предмет может быть изъят только при обыске, выемке или при осмотре места происшествия. Раньше оперативники составляли акты изъятия, но акт – не процессуальный документ, он не может фигурировать в деле в качестве доказательства. Ну, а если доказательств судье не хватает?..

Вот сижу я в одном из судов. Это уже после принятия нового УПК. Там ситуация с доказательствами совсем плоха – основное оформлено актом изъятия. Настолько там худо, что судья вызывает оперативников в качестве свидетелей. Это уж, извините, совсем "полный финиш".

Каждому из этих "свидетелей" задаю вопрос:

– Скажите, какое у вас образование?

– Высшее юридическое.

Я говорю:

– Тогда сошлитесь, пожалуйста, на закон, на основании которого вы оформляли акт изъятия после возбуждения уголовного дела.

Когда я задаю тот же вопрос третьему оперативнику, судья мне говорит:

– Товарищ адвокат, перестаньте задавать свидетелям унизительные вопросы!

А я просто хотела выяснить, допустимы доказательства или нет.

То есть суд у нас во многом все еще сохраняет обвинительную позицию. Когда законных средств недостаточно, чтобы осудить обвиняемого, судьи опираются иногда и на то, что им в кулуарах сообщают оперативники, хотя и не имеют права этого делать. Как сказала в свое время член Конституционного суда Тамара Морщакова, "судья на облаке живет". То есть он должен быть чист в помыслах и разборчив в аргументах. У него не должно быть никаких личных предпочтений, он не вправе симпатизировать какой-либо из сторон. И таким должен быть не только судья Конституционного суда России, но и районного, городского.

Вместе со шведскими юристами я сейчас работаю над составлением пособия о применении принципа беспристрастности, справедливости суда. Они спрашивают: "У вас в России изменился кодекс, такой замечательный теперь кодекс! А как вы думаете, что старое останется от судебной системы?" Говорю: "Старые судьи останутся". Нельзя же надеяться, что вот 30 июня они судили так, как привыкли, а с 1 июля начали судить по-новому. Так не бывает. Некоторые судьи, очень немногие, охотно идут на неформальное общение с адвокатами, – так сказать, "на коммерческой основе". Другие же – таких большинство – общаются в основном с прокурорами, кулуарно обсуждают с ними возникающие юридические коллизии, – эти, понятно, очень подвержены влиянию стороны обвинения.

Да вот вчера была в суде. Дело-то пустяковое – рассмотрение жалобы. Решаем с прокурором вопрос: не можем мы рассмотреть сейчас жалобу, дело уже в суде, как быть? Говорю: "Давайте к судье зайдем". Он: "Только давайте вместе, чтобы было равноправно". Но нет, судья все равно разрешил войти только одному прокурору, со мной не стал разговаривать.

А таких судей, которые абстрагируются и от прокурора, и от адвоката, не оказывают предпочтения ни одной из сторон, пока что единицы.

Обвинительно-карательную ориентацию российской судебной системы можно, наверное, объяснить историческими обстоятельствами. Еще в первых декретах советской власти судам предписывалось "законами свергнутых правительств руководствоваться только в той мере, в какой они не противоречат революционной совести и правосознанию". И дальше пошло-поехало. Работники судов и прокуратуры состояли в одной общей парторганизации. Те и другие не должны были забывать, что они – бойцы партии в сфере соцзаконности и правопорядка. А совесть и правосознание у каждого индивидуальны. Потому и привыкли судить на основании того, что в черепной коробке у каждого. К чему это привело – всем известно.

Наша страна, правда, натерпелась от преступности. Сейчас переживаем невероятный ее всплеск. Я когда начинала работать в 80-х годах, было по городу 22 глухих убийства в год, – сейчас в одном районе за месяц столько совершается. На порядок выросло количество тяжких преступлений. Общество до края дошло, людям страшно на улицу выходить. В общественном сознании укрепляется мысль – с преступностью надо бороться любыми средствами.

Логика прежних времен: просто так человек не попадается, наказания без вины не бывает, раз привлекли к ответственности, значит, уже виноват. Но разве мало случаев, когда и доказательства вроде у суда были, а осуждался невиновный? К смертной казни невиновных приговаривали – и часто именно на основании недопустимых доказательств. Я не говорю уже о тех случаях, когда вообще без всяких доказательств вины сажали и расстреливали.

– А существует ли узаконенный механизм получения судьей оперативной информации, не предназначенной для открытого использования?

– Судья вправе запросить сведения, которые базируются на каких-то секретных оперативных материалах. То есть он может делать запрос, может потребовать разглашения данных об агенте, если сам агент согласен. Есть механизм, прописанный в законе, и в таком случае оперативные материалы могут стать одним из доказательств. Например, в ходе следствия добываются какие-то данные путем прослушивания телефонных переговоров. Это обычное оперативно-розыскное действие. Если превращать его в доказательство, то выносится соответствующее постановление, и данные прослушивания направляются следователю с сопроводительной бумагой начальника органа, который проводил данное действие, для приобщения к делу. Тогда запись становится одним из доказательств, которое оценивается таким же образом, как и все остальные. Эти сведения предъявляются обвиняемому и его адвокату.

А когда приходит к судье оперативник вечером, под покровом темноты, показывает какие-то записи и говорит: "Только никому не рассказывайте об этом, но вот какой страшный ваш подсудимый – он на свободу выйти ни за что не должен…" – это, конечно, незаконное воздействие.

"Суд у нас во многом всё ещё сохраняет обвинительную позицию. В тех случаях, когда законных средств недостаточно, чтобы наказать обвиняемого, судьи опираются иногда и на то, что им в кулуарах сообщают оперативники, хотя и не имеют права этого делать"

– Представим себе такой невероятный случай: ловят судью и оперативника, которые вот так вот сговариваются. Их можно за это привлечь к ответственности?

– Нет, судью очень тяжело привлечь к ответственности. Проводить оперативно-розыскные мероприятия в отношении судьи, и вообще в здании суда, можно только с разрешения квалификационной коллегии судей по представлению Генерального прокурора. Это нереально. Утечка информации произойдет тут же, поэтому поймать в кабинете оперативника и судью за предполагаемым сговором практически невозможно. Тем более что показанные бумаги оперативник тут же забрал обратно.

Как могут быть квалифицированы по закону такие действия? По большому счету, можно утверждать, что это превышение власти со стороны оперативника. Со стороны судьи такие действия, при определенных обстоятельствах, можно квалифицировать как вынесение заведомо неправосудного приговора. Но "ущучить" судью за это, повторяю, чрезвычайно сложно.

– Если обжалуется приговор, вынесенный на основании секретных данных, возможен ли такой вариант, что судья, вынесший первый приговор, подходит к судье апелляционной инстанции, и говорит: "Этот приговор на первый взгляд кажется излишне жестким, но такой срок я дал потому, что подсудимый вот тем-то и тем-то нехороший…"

– К сожалению, возможно. В нашей стране сегодня все возможно.

– Другой случай. Крупного известного мафиози никак не схватить за руку – нет доказательств. Как от него избавить общество, если законные способы не срабатывают?

– Это очень болезненный вопрос, но он связан еще и с нашим менталитетом. Я некоторое время училась в Эссекском университете, прослушала курсы Дауэ Корфа – одного из лучших специалистов в Европе по защите прав человека. Он говорил: "Пусть это Гитлер, пусть это Чикатило, пусть он уродлив собой или пахнет от него дурно – если нарушены его права, мы должны их защитить". На Западе, безусловно, тоже допускаются нарушения, и доказательства, бывает, полиция фабрикует. Но при этом официальная политика государства и лиц, которые определяют отношение к защите прав человека, такова: использовать в борьбе с преступностью только законные средства!

Вот терроризм –– гнусное, отвратительное преступление. Известное "Гибралтарское дело". Британские спецслужбы следили за группой террористов. Была точная информация, что они должны в такой-то день произвести взрыв на детской ярмарке. Четыре человека, у кого из них пульт управления замаскированным взрывным устройством? Неизвестно. Было принято решение ликвидировать их всех выстрелами в голову. Чтобы предупредить возможность даже непроизвольного нажатия на кнопку пульта. У убитой женщины, входящей в эту группу, обнаружили пульт, замаскированный под радиотелефон.

Родственники террористов подали гражданский иск о возмещении ущерба. Они обосновывали его тем, что фактически над убитыми был произведен самосуд. Их приговорили и расстреляли еще до приговора суда. Корф выиграл дело, каждому из родственников убитых была выплачена компенсация.

Полиция оправдывала свои действия крайней необходимостью – иным путем, дескать, невозможно было предотвратить страшное преступление. Однако Страсбургский суд по правам человека указал, что если иным путем полиция не смогла предотвратить теракт, – это недостаток работы самой полиции. Учитесь действовать так, чтобы вы могли террориста арестовать, доказать его вину в суде и осудить по закону. В данном же случае без всяких процедур состоялся акт убийства людей, имеющих право на защиту, но лишенных возможности им воспользоваться . Парадокс: негодяи собирались взорвать детей, симпатии к ним никакой быть не может, и, тем не менее, суд вынес такое решение.

– Европейский суд страхует себя от прецедента, который воодушевил бы других полицейских на расправу под тем же предлогом…

– Дело не только в этом. В одном французском фильме полицейские, ожесточенные тем, что преступники уходят от возмездия, сколачивают "черные бригады" и втихую занимаются их ликвидацией. В конце концов все они оказываются по горло залиты кровью и ничем не лучше тех, кому мстят.

То же самое относится и к оперативникам, которые фабрикуют компромат для судей. Я иной раз слышала от оперов, работая следователем: знаю, мол, что это он, уверен в этом, – давайте сфабрикуем доказательства, подбросим наркотики, – хоть за что-то он сядет. Но как только ты переступаешь эту черту, ты становишься ничем не лучше тех, против кого борешься, и больше нет у тебя права обвинять других и привлекать кого-то к ответственности.

– Если всё дело в правосознании судейского корпуса, то, значит, до смены поколения судей ничего лучшего и быть не может?

– Ну да. Более того, простой смены поколений мало. Ведь профессионалы старой формации сейчас будут учить уму-разуму новое поколение и воспроизводить себе подобных. Надежда на то, что когда-нибудь каждый юрист начнет понимать: на месте невинно осужденного может оказаться любой, в том числе и он сам. Все ведь уверены: "Со мной этого не произойдет никогда". А на самом деле – от клеветы и неправедного суда никто не застрахован.