ОТКРЫТИЕ РОССИИ
Андрей ЧЕРНОВ
1114 г. редактор Повести Временных лет черноризец Киево-Печерского монастыря Нестор приезжает в Ладогу, где ладожский посадник Павел проводит, как выразились бы в наше время, юбилейные мероприятия, посвященные двухсотпятидесятилетию основания Новгорода, и в честь этого закладывает в Ладоге новую каменную крепость. Нестор уже стар, но он едет, надеясь отыскать предания о начале русской государственности. А находит нечто странное и необъяснимое.
Цитирую в переводе:
"А когда пришел я в Ладогу, поведали мне ладожане, как здесь бывает: когда приходит туча великая, находят дети наши глазки (ударение на последнем слоге. – А.Ч.) стеклянные, и малые, и великие, проверченные, а другие подле Волхова берут, которые выплескивает вода. От них же взял более ста, а все разные".
В 1997 году в Пушкинском Доме Дмитрий Сергеевич Лихачев сказал мне, что из всей Ладоги больше всего любит вот эти несторовские "глазки".
– Вы их видели? – спросил я.
– Нет, никогда.
Я положил на его стол два глазка – половинку большого (желтые пятнышки-зрачки на синем фоне) и такой же, только целый и маленький.
– Так вот они какие…
Откуда у меня в кармане глазки? Да всё оттуда. Уже седьмой год брожу с ладожскими школьниками после дождиков отвалами, огородами да берегом Волхова. А тайну, которая так взволновала Нестора, открыл в середине 1980-х питерский археолог Евгений Рябинин. На ладожском Земляном городище он раскопал стеклоделательную мастерскую, основанную здесь в начале 780-х, то есть за восемьдесят лет до призвания Рюрика.
Самое удивительное, что Нестор нашел ключ к тому, что искал. Но осознать смысл находки он не мог: летописец даже не догадался, что странные стеклянные предметы, которые в Ладоге и называются-то как-то непонятно – это бусы (только не такие, какие носили в его время киевлянки и ладожанки). Нестор, волею судеб ставший первым русским археологом, считал, что "глазки" выпадают из тучи, ну как бельчата или оленята во время смерча.
Появлению ладожской мастерской предшествовало событие, произошедшее за тысячи верст от Старой Ладоги. В начале 860-х, после долгой и кровопролитной войны, арабы замирились с хазарами. И арабские купцы проникли в Восточную и Северную Европу.
Их путь лежал через Ладогу. Сюда финские и словенские охотники свозили пушнину, за которую арабские купцы охотно платили серебряными дирхемами. Моду на меха ввели на Востоке, по всей вероятности, юные рабыни, которыми, как известно из тех же арабских источников, русы весьма активно торговали. Речь, видимо, не о шубах, а об убранстве ложа. Персидские ковры северных красавиц не устраивали.
Итак, у арабов серебро, у охотников пушнина, у находников-варягов – златокудрые полонянки.
А у ладожан?..
Возникла парадоксальная ситуация: деревня богатеет, а горожане лишь обслуживают торговые контракты местных охотников и пришлых арабов, чинят суда да сдают заморским купцам жилплощадь.
Ладожанам это вряд ли нравилось. И они стали думать, как самим стать полноправными партнерами в торговле с арабами. Но для этого надо было наладить местное производство чего-то такого, что могло бы потягаться с арабским серебряным дирхемом.
И решение, остроумное и до гениальности простое, было найдено.
С арабского Востока пригласили бригаду стеклоделов. (Так Петр через девять столетий станет звать на русскую службу голландцев, немцев, французов и швейцарцев.) Поселились арабы на Земляном городище и скоро приступили к производству бус и бисера.
Высококачественного кварцевого песка в Ладоге хватало. В ХVIII веке его вновь начнут здесь добывать и отправлять на барках прямо в Санкт-Петербург. Но другого, не менее важного для производства зольного стекла компонента в Ладоге, как и вообще в Европе, тогда просто не знали.
Стекло – это кварцевый песок плюс сода. Но только в Х веке средиземноморские стеклоделы изобретут высокотемпературные печи, в которых роль соды станет исполнять зола бука и дуба. В VIII столетии печи были не столь совершенными, и арабские мастера использовали куда болеее богатую содой золу солончаковых растений. Вот эту-то золу ладожане и начали экспортировать с Ближнего Востока.
За бусы ладожане скупали у местных охотников пушнину. А чтобы держать приемлемую цену, ладожские ладьи уходили за мехами в соседние городки. (Самый крупный из них – Алаборг, в полусотне километрах.) А меха меняли в Ладоге у арабских купцов на серебро.
Так возникло то, что сотрудница Государственного Эрмитажа Злата Александровна Львова назвала трёхступенчатой торговлей, а подтвердивший её гипотезы Рябинин – тройным товарообменом. И можно сказать, что "глазки" – ладожские деньги, первая конвертируемая валюта будущей Руси.
Тех, кто утверждает, что славяне своего государства сами создать не могли, а потому и обратились за помощью к варягам, называют норманнистами. "Норманнистам" традиционно противостоят "патриоты", регулярно договаривающиеся до того, что никакого Рюрика не существовало. Стеклоделательная мастерская, найденная Евгением Александровичем Рябининым, ставит точку в этой вовсе не ученой, а, скорее, идеологической полемике.
Без ладожских "глазков" не было бы ни крещения Руси Владимиром, ни единого Древнерусского государства со столицей в Киеве. Не было бы и призвания Рюрика. Не зря же именно в Ладоге пересеклись два великих торговых пути – Балто-Средиземноморский (из Варяг в Греки) и Балто–Каспийский (из Варяг в Хазары и далее – в Арабы).
Через восемьдесят лет после начала работы рябининской стеклодельни Ладога уже обладала таким капиталом, что могла заплатить серебром и за призвание Рюрика (торговый путь по Балтике в Западную Европу нуждался в грамотной военной защите), и за строительство новой столицы – Рюрикова городища близ будущего Новгорода, и за перенесение столицы в Киев (это уже заслуга Олега). Объединение Северной и Южной Руси, отпор хазарам и походы на Византию – плоды древнеладожской экономической теории.
Ладожская стеклодельня работала, как считают некоторые исследователи, в режиме эмиссионного банка, а открытый ладожанами "тройной товарообмен" в конечном счете привел к тому, что Россия стала одной шестой земной суши.
Удивительно, но мы знаем имя человека, придумавшего, как белый песочек Земляного городища обратить в полновесное серебро. Начало тысячелетней русской экспансии на юг, а позднее и на восток стало следствием его политического, экономического и военного гения.
Если верить Иоакимовской летописи, обретенной и утраченной в ХVIII столетии, звали его Гостомысл. Он был старейшиной у волховских словен. И это по его наущению ладожане призвали Рюрика.
Пушкин бросил горстку созвучий в память об ильменском старейшине: "Гостомыслову могилу вижу..." Дальше стихотворение не пошло: видимо, слишком мало поэт знал об этом персонаже русской истории.
Гостомысл – это не собственное имя, а прозвище, вобравшее в себя суть деяний этого человека и ставшее почти что титулом: "Намысливший Гостей". (Вспомним, что автор "Слова о полку Игореве" именует умного Ярослава Галицкого, отца Игоревой Ярославны, "Осмомыслом", то есть "Восьмимысленным".) Деревенька Мыслегостево, как сообщил мне Д.А.Мачинский, и сегодня стоит на берегу Чудского озера. Впрочем, легендарный вождь славян Гостомысл ("Густимысл") отыскался и в провинциальных германских хрониках IX века.
В знак крепости и неколебимости, которая должна быть между вами христианами и Русью, мирный этот договор, записанный Иваном, составили мы в двух экземплярах – для царя вашего и для себя, и собственноручно скрепили предлежащим честным крестом и Святою единосущною Троицей единого истинного Бога вашего, и передали нашим послам. Мы же (послы) клялись царю вашему, поставленному от Бога как Божье установление, по закону и обычаю народа нашего, что ни мы и никто из страны нашей не переступят установленных глав мира и любви. И такой же договор передали царству вашему на утверждение. Обоим же экземплярам иметь равную силу в утверждении и свидетельстве заключенного между нами мира.
Договор Олега с греками по Лаврентьевской летописи.
2 сентября 911 года.
Исследовательница Елена Романова обратила мое внимание на одну деталь, встречающуюся только в Никоновской летописи. Когда Вещий Олег подойдет со своим войском к Киеву, он прикинется заболевшим купцом, идущим в Царьград от Олега и Игоря, и станет заманивать Аскольда и Дира на свою ладью тем, что везет "всякие узорочья" и "великий бисер".
Услышав это, киевские правители поспешат к мнимому купцу. Они-то, бывавшие в Ладоге, знали, что "великий бисер" – это "глазки" или, как предпочитают выражаться музейщики, – глазчатые бусы. Они впрямь все разные. Только вот в Староладожском музее коллекция "глазков" чуть скромнее, чем та, что когда-то собрал Нестор: менее ста единиц.
"Глазки" века два были ладожской валютой. Но Нестор уже ничего не знает об их происхождении. После крещения Руси Владимир привез из Корсуни греческих стеклоделов, и ладожское производство не выдержало конкуренции с высокотемпературными печами греков. К тому же на Востоке истощились серебряные копи. (Русь очень даже этому поспособствовала!) Да и путь из Варяг в Арабы перерезали сначала печенеги, а потом половцы.
Но была, по всей видимости, еще одна причина, по которой "глазки" должны были выйти из моды в конце Х века.
Неожиданное объяснение этому предложил мой сын Александр, тогда еще школьник, в конце 90-х копавший в Волховской экспедиции Евгения Рябинина. Известно, что скандинавский бог Один, спустившись в подземное царство, отдал там свой левый глаз в обмен за право вкусить из источника мудрости. Миф об Одине для Ладоги не был заморской сказкой: варяги жили здесь бок о бок с финнами и словенами. И разноцветные глазки потому-то и пользовались спросом у местных охотников, что ассоциировались с оком бога. Причем не рядового, а верховного. В 1114 году ладожские мальчишки уже могли об этом не знать. А может, они не захотели рассказывать это киевскому монаху.
"Глазки" трудоемки в изготовлении. При раскопках ладожской стеклодельни выяснилось, что часть глазчатых бус выбраковывалась самими мастерами. Брак шел в отвал, ведь неудавшийся "глазок" не переплавишь: он многоцветный, а потому и не подлежит переработке.
Под каждым квадратным метром дневной поверхности культурного слоя в Ладоге с полдюжины бус: желтый, синий, зеленый, а изредка черный и молочно-белый бисер, балтийский янтарь, кавказский или индийский горный хрусталь, сердолик, восточные, а потом и средиземноморские наборные, мозаичные и полосатые, скандинавские "печеночные" и оранжевые бусы, сребростеклянные многочастные пронизки и пронизки золотостеклянные (в которых вместо золотой фольги – желтая краска). И на десять квадратных метров раскопа одна глазчатая бусина. Это – лишь полтора процента от всех домонгольских бус Ладоги.
Как же удалось ладожским детям собрать на поселении и на берегу столько "глазков"? Размыло кладовую? Но "глазки" – произведение штучное, они не могли храниться в берестяных туесах, как хранился тот же бисер. А значит, не могли попасть в Волхов единовременно, да еще в столь внушительном количестве. Ведь мальчишки теряют то, что найдут, в то же лето. И никакой паводок, никакая буря не размоет в маленькой Ладоге тысячу квадратных метров берега.
Ладожские старухи помнят: в тридцатые годы ХХ века колесные пароходы швартовались у здешнней пристани, а ребятишки собирали на мелководье столько разноцветных бус, что матери потом не знали, куда это добро девать. И тайно от детей возвращали все дары Волхову.
Будем рассуждать так: если бы "глазки" попали в реку из размытого культурного слоя, мальчишки принесли бы киевскому монаху коллекцию бус – от восточных и средиземноморских до балтийских. И тогда Нестор догадался бы, что глазчатые бусы – только редкая разновидность бус вообще. Но река почему-то "выполаскивала глазки" и не приносила ни янтаря, ни хрусталя, ни сердолика. (Во всяком случае в столь грандиозных количествах!) Значит, в обычае было опускать в волну именно местные, глазчатые бусы. Глаз, некогда оставленный Одином у подземного источника, как нельзя лучше подходил для того, чтобы стать архетипом дани хозяину Нижнего мира.
Мы не первыми задумались об этих подводных кладах. Еще автор "Слова о полку Игореве" по другому, впрочем, поводу заметил, что Игорь "погрузил добро на дно Каялы, русского злата насыпав..." А у Рериха есть картина "Клад захороненый" (1917 г., авторское повторение 1947 г.), на которой рыбак опускает клад с лодки прямо в реку.
По-древнерусски глаз назывался "оком". И слово "око" в письменном языке начинает вытесняться словом "глаз" только с XVII века. Единственное исключение – приписка Нестора про "глазки". Но по-скандинавски "glas" – стекло, смола, янтарь. Фраза "Открой глаза!" для древнерусского уха звучала бы примерно так, как для нас "Протри фары!" Может быть, это благодаря ладожской стеклодельне глаз по-русски стал называться глазом?
Уже в наше время академики В.В. Иванов и В.Н. Топоров реконструировали миф, лежащий в основании культур индоевропейских народов. Они назвали его "основным мифом". Согласно основному мифу бог неба раз в год поражает огненной стрелой выползшего на камень змееподобного бога земли. И после этого начинается очистительный дождь.
Христианство вытеснило этот мифологический сюжет праздником Преображения Господня. Отмечается он 19 августа по новому стилю. Но известно, что на Дунае в этот день у славян было принято устраивать охоту на змей. Наши предки считали, что, семь лет пролежав под гнилой колодой, змея, которую за то и звали подколодной, в день Преображения выползает на бел-горюч камень и оборачивается драконом.
В славянском варианте основного мифа бог Верхнего мира – Перун, а бог Нижнего мира – Велес. Вот и в Киеве идол Велеса был поставлен не на горе, а по-ближе к Днепру – на Подоле.
До ХХ века в Новгороде, проходя мимо Перыни, святилища бога Перуна, рыбак опускал в Волхов монетку. Новгород стоит там, где Волхов вытекает из Ильменя. Ладога – это самый конец Волхова. По наблюдению историка и знатока Ладоги Дмитрия Мачинского, река разделена порогами на Верхнюю и Нижнюю. Верхняя – царство небесного бога Перуна, который раз в год поражает огненной стрелой своего противника, змееподобного Велеса.
Нижняя река (по-фински Алоде-йоги), царство Велеса, – от порогов до Ладожского озера.
Финское название Нижней реки дало и скандинавское, и словенское название города. Викинги называли его Альдейгьюборг, а славяне – Ладога.
Надо полагать, что, выходя из ладожской гавани, купцы кидали в Волхов дирхемы и глазки. Это была дань Волхову, дань Велесу. Дно Волхова покрыто двухметровым панцирем ила. А глубина реки – до двадцати пяти метров. Потому-то не все "глазки" и дирхемы могли быть "выполосканы" на берег бурей. Река возвращает лишь то, что попало на мелко-водье. И, напротив, воронка омута должна была тянуть к центру то, что пришлось даже на ее край.
Очевидно, не случайно сам Волхов начинается с Перыни (это первая его возвышенность, расположенная на берегу Ильменя) и оканчивается у впадения в Ладожское озеро деревенькой Велешей, напротив которой и находится городище Любша.
Фольклорные экспедиции Велешу не посещали, но любая бабка тут расскажет, что имя деревни просходит от имени рыбака "Вeлеша". И только родившийся здесь еще в начале 1930-х Коля Малин оборвет:
–Да не слушай ты их. Не рыбак это был, а бог.
–Какой еще бог?
–Да бог Вeлеш.
–А откуда вам про это известно?
Коля Малин посмотрел на меня так, словно я спросил у него, откуда он знает, как зовут его самого:
– А чтоб я помнил… Ну, знаю – и всё…
В запасниках Староладожского музея хранится древнейшее изо всех мыслимых изображение змееподобного языческого бога Велеса – деревянный настенный крюк, найденный Евгением Рябининым на Земляном городище в слое 780-х годов. Эту фигурку принимали за "уточку", но у утки голова заканчивается клювом, а тут – тяжелая челюсть змей-горыныча.
Богу Велесу надо было платить.
И плата была страшной.
Имя речки Любши вовсе не так невинно, как это кажется. По-древнерусски "любжа" – приворотный корень, любовное зелье. Слово это в рукописях зафиксировано уже в XII веке. Но есть еще одно северное слово – "люпш" (топляк, затонувшее бревно).
И "любжа" и "люпш" – равно напоминают о древнейшем обычае человеческих жертво-приношений богу Велесу.
Это как в "Слове о полку Игореве" о князе-оборотне Всеславе Полоцком: "На седьмом веку Трояна бросил Всеслав жребий на девицу, себе любу..." Имя Всеслава для слушателей ясно асоциировалось с именем Велеса.
Помните подростковую игру в бутылочку? В древности она тоже была известна, только вместо бутылки был кусок звериного ребра. Года три назад на отвале в Ладоге я поднял что-то подобное. Ребро было обрублено так, что, если положить его на ровную поверхность и крутануть, – вращаться оно будет не хуже, чем хорошо сбалансированная рулетка.
У бутылки есть горлышко. А на жребии направление указывает выгравированная острым штихелем стрелка. (Мой жребий без рисунка, но именно с рисунком таких в Ладоге найдено уже два.)
Девы сидят в кружок, а волхв, раскрутив жребий, приговаривает: "Люба, люба, люба... – тут стрелка замирает на избраннице – Люба божа!"
То есть – божья избранница.
В лингвистике такое называется феномен гаплологии – это когда в слове один слог сокращается. Так восклицание "Люба божа" превращается в похожее на удар ножом "Любожа" (ударение на первый слог). Позже, когда магический смысл слова, а значит, и обряда, был забыт, "любожа", видимо, стала восприниматься как "любъжа", а после падения редуцированных звучать "любжа" и "Любша". (Последнее из-за Велеши.)
Хочешь не хочешь, а расплетай косцицу, пей чашу любжи – и отправляйся в Любшин омут в объятия к змею-Велесу.
Когда за проверкой этой своей гипотезы я обратился к одному из ведущих российских лингвистов члену-корреспонденту АН РАН Владимиру Антоновичу Дыбо, он сообщил мне, что на территории России действительно есть речка Любожа. Это правобережный приток среднего течения Оки, и название зафиксировано впервые аж в 1378 г. (Путь из Варяг в Арабы как раз и должен был проходить через эти места.) А еще одну Любжу/Любшу нашел копавший с Евгением Рябининым Антон Дубашинский: это правый приток Одера, и на этой реке существут славянское городище. Вполне вероятно, что именно отсюда и пришли сначала к Ладожскому озеру, а потом и в среднее Поочье переселенцы-словене.
Если я прав, то из Любшина омута археологи когда-нибудь извлекут и те несчастные девичьи косточки, и те самые ладожские "глазки" (стеклянные глазчатые бусы), за которые можно было спасти собственную дочь от участи Велесовой невесты.
По свидетельству арабского путешественника, за одну красивую бусину на Руси в Х веке можно было купить раба или рабыню. Значит, должен был появиться и обычай выкупать у жившего в Любшанском омуте бога Велеса определенную ему в невесты деву.
Сколь часто это практиковалось, мы узнаем, когда сумеем посмотреть, что лежит в этом месте под двадцатипятиметровой толщей Волхова.
Летом 912 года жертвой Велеса становится сам основатель древнерусского государства – Вещий Олег.
Между Велешей и Ладогой в урочище Сопки и находится его могила.
...Ладога началась для меня с дружеского трепа:
– А знаешь, что могила Вещего Олега сохранилась?
– Ты серьезно?
Но мой собеседник, архитектор-реставратор Марк Коляда, не шутил. Это я понял, когда сам поднялся на "Олегову могилу" и увидел вдали белую одноглавую церковь под темным аккуратным шлемом. Справа и слева ее теснили две сторожевые башни Староладожской крепости..
– Что это за храм?
– Святого Георгия, – ответил Марк.
Собственно, я и приехал сюда с тайной надеждой найти какую-то связь между "Олеговой могилой" и Георгиевским собором. О соборе и о той самой, середины ХII века фреске, на которой Победоносец едет с оранжевым флажком, а усмиренного Божьим словом змея ведет на пояске (как козу или собачку) девица Елисава, в последние годы много говорили. Подходила к концу многолетняя его реставрация.
По "Слову о полку Игореве" я знал, как любили средневековые мастера играть антитезой. Удельный князь Игорь Святославич в крещении тоже был наречен Георгием. И даже на половцев он пошел в день поминовения своего небесного покровителя. По церковному преданию, Георгий Победоносец спас город от змея, запиравшего хвостом источник, и освободил очередную жертву змея – царскую дочь Елисаву. Игорь же возмечтал уподобиться Победоносцу, но пренебрег знамением солнечного затмения. И в конце концов стал для Южной Руси анти-Георгием, Бедоносцем. Да, он преломил-таки копье о край Поля Половецкого. Но вместо того, чтобы испить шлемом Дону, испил кровавого вина и отворил змею-половцу ворота на Южную Русь. И только путивльская мольба дочери грозного государя Ярослава Осмомысла Галицкого освободила Игоря из плена.
Георгиевский собор – старший современник "Слова" (между ними всего четверть века). И я надеялся, что Георгиевский храм и "Олегова могила" (если это и впрямь она) будут наглядно сопоставлены в самом ладожском пейзаже. Ведь земной рельеф – тот же текст особенно, когда речь идет о мифе. Летописное предание об Олеге и церковное предание о посмертных подвигах Георгия – зеркальны. Олегу против его змеи не хватило боевого копья. Такого, как у Одина или Перуна. Или хотя бы такого, как у привычного нам московского Георгия. А вот ладожскому Георгию с фрески в диаконнике Георгиевского собора копье вроде и не к чему. Он воюет другим оружием.
Ладожане знали, что зло сталью не победить, и греческий мастер очень бережно и, похоже, даже с юмором, красками пересказал страницу из Жития Святого воина. Георгий – совсем мальчик! – едет к городу на фоне стилизованных под ладожские сопки иконных горок. Конь у него белый в серых яблоках. Правое переднее копыто написано так, что невольно приходит на ум фальконетовский Медный Всадник: оно упирается в землю за спиной змея, но на фреске как бы касается хребта чудовища. И смотрящему кажется, что всадник змея попирает.
А змей покорно выползает из реки на белокаменную набережную, и Елисава, смастерившая из своего пояска-убруса поводок, свободной рукой делает дланью жест: "Пожалуйте в ворота!"
Несколько лет назад на отвале А.Н. Кирпичникова его же студенты-практиканты обнаружили свинцовую печать Лаодикейского митрополита Леонтия. По какому поводу Леонтий мог писать из своей Малой Азии в Ладогу? На этот вопрос ответила хранительница фондов Староладожского музея-заповедника Зоя Дмитриевна Бессарабова:
– Да Георгий же в Лаодикее змея победил!
За помощью к лаодикейскому митрополиту и к лаодикейским богомазам ладожане обратились именно потому, что те лучше других знали, как бороться с рецидивами языческого культа. (А это значит, что и в конце XII века с человеческими жертвоприношениями в Ладоге еще не было покончено.)
Фреска в Георгиевском храме должна была утвердить, что эпоха Велеса и Перуна навек завершилась.
По ладожской легенде именно перед этим изображением девятнадцатилетний Александр Ярославич, шедший на Невскую битву, и произнес знаменитые свои слова: "Не в силе Бог, а в правде". Какого времени эта легенда, никто не знает. Но придумано очень складно.
Могли ли строители Георгиевского собора вписать антитезу Олег – Георгий в структуру ладожского ланшафта?
Я полагал, что могли.
Но от того, что я увидел с "Олеговой могилы", дыхание у меня перехватило.
Георгиевский собор и "полая сопка", она же сопка Ходаковского (так зовут "Олегову могилу" в честь срывшего ее вершину в 1820 году исследователя) – две зеркальные точки на дальних краях одной волховской излуки. Натяни между ними мысленную тетиву, и она коснется противоположного берега... Это значит, что и от Георгия, то есть от ладожской крепости, "могила Олега" – самая дальняя открытая взору точка. А следовательно, на ней и должен был находиться ближайший к Ладоге сторожевой пост.
С дивинца этой сопки, откуда "дивились", то есть смотрели за округой сторожа, открывается вид до Велеши и Любши. А с Любши хорошо видны сопки Горчаковщины – последние из волховских погребальных насыпей. За ними во времена Рюрика и Олега начиналась болотистая пойма Ладожского озера.
Сопки и курганы обступают Ладогу, но именно с севера исходила наибольшая для города опасность. Потому и простроена эта цепочка: Горчаковщина – Любша – "Олегова могила" – крепость. Таков путь "зримого телеграфа" ладожских сторожей. Изыми сопку Ходаковского, и город как без глаз.
...Мы приехали, когда ветер гнал волну с Ладожского озера, и директор музея Людмила Губчевская обмолвилась, дескать, Волхов идет назад, а это плохая примета...
– Ну ясно, плохая, – пробасил мой сын, – ветер в паруса находников!
Куда же положить внезапно скончавшегося в Ладоге Олега, когда не сюда, на первую из трех заповедных станций "зримого телеграфа"?
Что-то подобное мы знаем по Петербургу. Доменико Трезини так прорубил просеку Большого проспекта Васильевского острова, чтобы одним концом мысленное ее продолжение выходило на Трубецкой бастион Петропавловской крепости, а другой конец упирался в Костыльную заставу на берегу Финского залива. Когда шведы появлялись в акватории, на "костыле" взвивался флаг. Дозорные его видели прямо с бастиона.
С очень большой долей вероятности мы можем полагать, что перед нами именно Олегова – безо всяких кавычек! – могила. Своим исключительным местоположением она выделяется среди прочих сопок и курганов, ведь это центральная насыпь Урочища Сопки, или, как еще недавно говорили здешние старухи – Морьещины. За Морьещиной лежит, соответственно, Заморье. В Новгородской летописи сказано: "Шел Олег к Новгороду, а оттуда в Ладогу. Иные же говорят, что его, идущего за море, и ужалила змея в ногу. И оттого разболелся и умер. И есть могила его в Ладоге".
В переводе особенно наглядно, сколь странно и самому летописцу упоминание о каком-то походе Олега "за море". Куда логичней допустить, что тут произошла смысловая подмена: "за море" – это Заморье, место за городом мертвых, за сопками Морьещины, находящейся за Моревым ручьём. Как же назывался следующий пункт ладожской топографии? Да так же, как и сейчас – Велеша. Только ныне это мирная деревенька, а во времена Олега, как предположил историк Г. С. Лебедев, – капище Велеса. Здесь Олег и должен был найти череп своего коня.
Известно чешское, записанное еще в ХV веке проклятие. Как у нас человека могут посылать "к черту", а могут и "к богу" (и неизвестно, что хуже), так у славян посылали "к Велесу за море". Но то, что в позднем средневековье ругательство, во времена Олега таковым, разумеется, не являлось. "К Велесу за море (или в Заморье)" – языческая идиома, эвфемизм смерти, обусловленный тем, что капища Велеса связаны с кровавыми обрядами жертвоприношений.
Начальный летописный свод – это христианская переработка не дошедших до нас древнерусских саг. (Правда, ученые до сих пор предпочитают выражаться более уклончиво – "устных рассказов" или "преданий".) Замечено, что в "Повести временных лет" нет имени Велес. Только Волос, и только в двух случаях, когда речь идет о клятвах воинов Олега и дружинников Святослава. (Велес – змей, бог словен, а Волос, аналогичное божество кривечей – медведь.) Почему составитель Начального свода так избегал поминать Велеса, кажется, понятно и без комментария. Но тогда очевидны смысл и логика языческой саги, ставшей материалом для летописца: Олег шел в Новгород, а оттуда в Ладогу. А некоторые добавляют, что из Ладоги он шел к Велесу в Заморье...
А доказательством того, что и через полтора века после смерти Олега ладожане считали Олеговой могилой именно сопку Ходаковского, является сам Георгиевский собор. Вспомним, что Святой Георгий вовсе и не думает поражать змея копьем. Ведь у него есть куда более грозное оружие – Божье слово.
Еще раз подчеркнем: последнее, что видно от Георгиевского собора, – Олегова могила. И в этом сближении звучит навеки запечатленная в ладожском пейзаже полемика тех, кто строил храм, с обычаями и обрядами языческой старины, полемика с язычником Олегом.
Ладога не долго была столицей Рюрика. Каких-то два, а по Иоакимовской летописи – три года. Потом Рюрик пойдет на юг, укрепится в отстроенном им Новгороде. И вскоре умрет, передав и власть, и малолетнего Игоря своему "сродичу" Олегу. И уже Олег, продолжая дело Гостомысла и Рюрика, перенесет столицу в Киев. Не Гостомысл и не Рюрик, а именно Олег – создатель Русской империи. Это он сшивает Север и Юг в единое государство. Он правит более трех десятилетий, он, кинувший вызов хазарам, величает себя не "каганом", а "великим князем". При этом в договоре с греками указывается, что под началом Олега находятся и другие "великие князья". (Речь в первую очередь об Игоре Рюриковиче.)
В Архангелогородском летописце сохранился и наиболее древний, как полагают историки, вариант рассказа о Вещем Олеге. Приведем его в переводе:
"...шел Олег к Новугороду, а оттуда в Ладогу. Сей же Олег княжил лет 33 и умер, змеем ужален... Прежде же этих лет призвал Олег своих волхвов и спросил их: “Скажите мне, что смерть моя?” Они же решили: “Смерть твоя от любимого твоего коня”... И повелел отрокам своим, да отведя его далеко в поле, отсекут главу его, а самого повергнут зверям земным и птицам небесным..."
Трогательная, но немыслимая история, сочиненная киевским патриотом Сильвестром для Второй редакции "Повести временных лет" и через восемь веков пересказанная Карамзиным (а за ним и юным Пушкиным), бледнеет перед горькой правдой Архангелогородца. Не "кормите отборным зерном, водой ключевою поите...", а обычное для язычника жертвоприношение. Голову коню отрубили и положили на капище, где, если мы корректны в нашей реконструкции, конские черепа служили террариумом. Ведь конь и змея – спутники бога Велеса. Ну а тело коня – в овраг, то бишь зверям и птицам.
"Когда же шел от Царьграда полем и наехал на главу коня своего сухую, сказал боярам своим: “Воистину солгали мне волхвы наши, да вернувшись в Киев, побью волхвов...” И слез с коня своего, желая взять главу коня своего, сухую кость, и лобзать ее... И вдруг изошел из главы из конской, из сухой кости змий и уязвил Олега в ногу... И оттого разболелся и умер. И есть могила его в Ладоге".
После смерти Нестора игумен Сильвестр на кончике пера перенес могилу Олега в Киев, на Щековицу. Но это не значит, что он пытался обмануть потомков. В скандинавской традиции существовал обычай насыпать погибшему вдали от родины конунгу символическое погребение – кенотаф. (Летом 1997 г. что-то подобное показал мне на волховском берегу у деревни Горчаковщины историк Глеб Лебедев: утонувшему недавно юноше друзья устроили в лесу символическую могилу.) Впрочем, известны случаи, когда прах особо выдающегося воина варяги разделяли, устраивая сразу несколько захоронений в разных частях страны.
Если Олег велит кормить да поить отверженного коня, он подвергнет себя грозной и неминуемой опасности (конь может убежать из стойла, может быть похищен врагом и пр.). Оставить коня живым – это как раз и значит не поверить волхвам, презреть их предсказанье.
По версии игумена Сильвестра, на пятый год после похода на Царьград Олег отыскивает в чистом поле кости коня. Но Сильвестр изымает точное указание о времени пророчества волхвов. Во-первых, если это было за тридцать три года до смерти Олега, значит, череп коня должен лежать в Новгороде или в Ладоге.
По мнению игумена, прорицание прозвучало "за несколько лет" до похода на греков, то есть уже после перенесения столицы в Киев. Четыре года плюс "несколько лет" – это около десятилетия. Во-вторых, игумен заботится о правдоподобии своего рассказа, понимая, что через тридцать три года найти в чистом поле конский череп невозможно – его уволокут звери, разобьют и втопчут в почву копыта живых коней. Да и место наверняка будет забыто.
Три десятилетия череп может пролежать только на капище. Но Сильвестру не хочется говорить о поганых требах, тем более применительно к тому, кто собрал Русь и перенес столицу в Киев. Рассказ о жертвоприношении коня Велесу изымается из текста, но продолжает точить душу киевского монаха. И, очевидно, поэтому Олег у него не целует череп коня, но наступает на него, попирая мертвую кость княжьим сапожком. Что очень фольклорно, но не очень убедительно, если Олег и впрямь так любил своего коня, как описывает киевский летописец.
Что мы знаем об Олеге?
Он не просто воевода у Рюрика. Он его "родич" или "сродник", брат жены Рюрика, норманнский конунг, а в грядущем даже сват у Игоря Рюриковича. По древнерусскому преданию он сам выбирает для Игоря будущую его жену – Ольгу. Не вещую, но мудрую, способную укрепить и наставить весьма заурядного Игоря.
И потом Ольга примет крещение в Царьграде.
В русских былинах Олег превратится в богатыря Вольгу.
Олег – князь-волхв, он "вещий", значит, имеет отношение и к самому Велесу. Так в "Слове о полку Игореве" Боян назван вещим, ведь он "Велесов внук".
Эпитет "вещий" Олегу, если поверить летописи, дали, когда он отказался принять от осажденных им царьградцев отравленную пищу и вино. В том же походе 906 г. он поставил свои корабли на колеса, дождался попутного ветра и пошел на Царьград прямо по полю. И этой гениальной военно-театральной постановкой нагнал страха на греков, решивших, что на них идет не Олег, а сам Дмитрий Солунский. (Разумеется, никакой ветер не покатит по полю тяжелую ладью. Даже если та на колесах. Можно лишь догадываться, как нелегко было воинам, по-пластунски тащившим ладьи на собственных спинах и остававшихся невидимыми для осажденных.)
Комментируя "Повесть временных лет", Д. С. Лихачев не нашел в житии Дмитрия Солунского ни одной параллели с судьбой Олега. Однако параллель здесь надо искать не в судьбе, а в календаре. Шестисотлетие по смерти святого греки отмечали 26 октября (по старому стилю) 906 года. Значит, именно 26 октября, в дни великого поминовения Дмитрия, и пошел Олег на приступ Царьграда. И случайно ли, что в Ладоге бок о бок с Георгиевским собором и ныне стоит деревянная церковь Дмитрия Солунского? О крещении Олега в Константинополе ничего не известно, но греки со стен осажденного Царьграда окрестили его Дмитрием. И это попало в летопись. И если Георгий в системе ладожского пейзажа и впрямь осознанно противопоставлен Олеговой могиле, то не удивительно, что рядом с ним возводится церковка во имя святого Дмитрия Солунского. (Та, что дошла до нас, относится к ХVII веку, но на ее месте могла стоять целая чреда предыдущих.)
Вещему Олегу не повезло с признанием в потомстве.
Пожалуй, только теперь, более чем через тысячу лет после гибели Олега, перед нами начинает открываться смысл деяний того, кто соединил Северную и Южную Русь в единое государство.
Современный историк Игорь Данилевский заметил, что щит, повешенный Олегом на вратах Царьграда, – это не столько символ победы, сколько заЩИТы.
В Византии было известно пророчество, начертанное на гробнице первого ее христианского императора – Константина Великого:
"Семихолмый град падет, когда враги перейдут перешеек посуху. Но падет не навсегда. Явятся люди от рода русокудрые и возьмут город под свою защиту".
В начале Х века пророчество сбылось. Подойдя к Константинополю, Олег приступил к долгой осаде, а потом вдруг разыграл перед изумленными греками грандиозный спектакль – поставил свои ладьи на колеса и двинул суда на город.
И тут греки сами поспешили заключить с Олегом мир.
В этой истории, первую часть которой мы знаем по греческим источникам, а вторую по "Повести временных лет", всё – загадка.
То ли Олег узнал о пророчестве от кого-то из своих лазутчиков, то ли византийцы сами решили поторопить исполнение пророчества и, через перебежчика сообщив о нем Олегу, дождались, когда он двинет ладьи на город, и, разыграв изумление, предложили повесить щит на воротах?
Византийцы быстро забыли имя Олега. Есть лишь одно свидетельство Псевдо-Симеона (конец Х века), в котором этот автор говорит, что у руссов был некий могущественный правитель, при котором "русь прозвалась своим именем". (Практически ту же фразу мы читаем про Олега в "Повести временных лет": это при нем в Киеве словене, чудь и русь прозвались Русью!) Об этом правителе Псевдо-Симеону известно, что под стенами Константинополя он ослушался своих прорицателей, сделал то, от чего они его предостерегали, но не погиб.
Что сделал Олег под стенами Царьграда, мы знаем – заключил мир с греками. А он действительно должен был погибнуть, если б хлебнул вынесенного ему отравленного вина. Отвергнув дары врага, он разоблачил коварство греков, но посрамил не их, а своих волхвов, потому что это волхвы говорили: не заключай мира – погибнешь!
А теперь спросим себя: это пророчество или угроза?..
Через пять лет Олег безо всякого нового похода на Царьград заключает с греками фантастически выгодный договор, подписывая его 2 сентября 911 года. Историки почему-то не обратили внимания на то, что 2 сентября – это день Святого Маманта, а именно в квартале у церкви этого святого византийские императоры повелели селиться русским по договору 906 г. (Десятилетия спустя и в договоре Игоря в том же контексте прозвучит имя того же Маманта.)
Значит, ставя в Киеве дату на черновик договора и посылая с ним послов в Царьград, Олег что-то имеет в виду… Но что?
1 сентября 311 года Константин Великий даровал христианам свободу. В честь этого события чуть позже и новый год велено было начинать именно с этого дня. Но Олег не воспользовался круглой датой, предпочтя ей акт смирения и покорности: мол, в 906 году вы определили нам, русским, держаться Святого Маманта, я и блюду обещанное.
Что же произошло?
Для ответа на этот вопрос достаточно сравнить, какими именами скрепляет Олег свою клятву в 906 г. и какими в 911-м.
Там – именами Перуна и Волоса.
Тут – Предлежащим честным крестом и Святою Единосущною Троицей.
С тех пор, как Нестор в киевских архивах нашел оба договора Олега, прошло девять веков. И за девять столетий никто почему-то не заметил, что в 911 г. Олег клянется уже не языческой, а христианской клятвой, а значит, в промежутке между 906 и 911 годом он сам принял крещение. Логично предположить, что произошло это в Киеве 2 сентября того же 911 г., и византийский поп Иван, составивший текст договора, самим внесением своего имени в текст подтверждает факт крещения Олега.
Итак, легенда, то есть психологическая наша установка на то, что Олег – неисправимый и последовательный язычник, не позволила беспристрастно прочесть то, что написано черным по белому и не поддается никакой иной интерпретации.
В крещении Олега нет ничего удивительного. Как известно, купцы-русы на Арабском Востоке охотно выдавали себя за христиан, а викинги не раз скрепляли внешнеполитические договоры с христианскими странами собственным крещением. Однако случай с Олегом иной. Еще за полвека до него византийский патриарх Фотий после неудачного похода на Царьград Аскольда и Дира записал: "Крещен свирепый народ Рос". Но Олег убил и Аскольда, и Дира, потому что должен был взять Киев, перенести туда свою столицу и пойти на Византию. И понятно, что его волхвы догадывались о заветной цели Олега, для которого союз с Царьградом был смыслом всей его жизни, потому что только на этих условиях можно было прорубить новый торговый путь (тот, что летописцы назовут путем из Варяг в Греки) и на тысячу лет соединить Северную Русь с Южной в единое государство.
Не случайно после подписания договора Олег отправляется в Новгород, а оттуда в Ладогу, ведь над ним уже тридцать лет висит языческое пророчество о смерти от своего коня. Олегу надо доказать дружине и новгородцам, что его бог сильнее Велеса, и он произносит неосторожную фразу: "…солгали мне волхвы наши, да придя в Киев побью волхвов".
И тем первый православный русский князь подписывает себе смертный приговор.
Взяв череп в руки, и собираясь лобзать его, Олег должен был заглянуть в глаза собственной смерти. Но волхвы, зная об отведенной им участи, переигрывают Олега.
От Перыни до Велеши длился вечный поединок Перуна и Велеса. От Перыни до Велеши волховские словене приносили своим кровожадным богам человеческие жертвы. В царстве Велеса змееподобный бог одолел Вещего Олега и на 77 лет сумел отодвинуть крещение Руси.
Д.А.Мачинский и М.В.Панкратова пишут о саговой "ладожской эпической традиции" и относят к ней так называемые саги о древних временах.
В "Саге о Хрольве Пешеходе" Приладожье называется "Ормаланд" – Страна змей. Правит ею великан Эгир, который способен обращаться в дракона, летать по небу и изрыгать огонь. Отрубленные части его тела могут превращаться в змей.
От руки Эгира погибает конунг Альдейгьюборга Хреггвиг. (Вероятный перевод этого имени – Древо бури, то есть молния.)
Перед нами очень редкий случай выворачивания мифа наизнанку. По мифу, Громовержец (в данном случае Хреггвиг) должен молнией сразить своего змееподобного противника (Эгира). Но в Стране змей, то есть на своей территории, бог Нижнего мира оказывается сильнее бога Верхнего мира. Не помог Хреггвигу даже его вещий (так!) конь.
Вблизи Альдейгьюборга над Хреггвигом насыпают священный курган. Из этого кургана Хреггвиг пророчит Хрольву, что тот станет властителем Хольмгарда.
"Сага о Хрольве Пешеходе" сохранила не только отголосок предания о гибели Олега и культе его кургана, но, что куда ценнее – саму структуру ладожского космоса. Альдейгьюборг – единственное на земле место, где Змей сильнее Громовержца. Ибо эта часть вселенной зовется Ормаланд.
Сохранила сага и глухой отзвук имен реальных властителей Приладожья: фонетически Хреггвиг напоминает о викинге Хрёрике (Рёрике или Рюрике), Хрольв – об Олеге (Хельге), а имя Эгир созвучно с именем Игоря Рюриковича. Вряд ли это всего лишь случайность. И хотя, исторический Игорь не мог враждовать со своим отцом (Рюрик умер, когда Игорь был еще младенцем), с Вещим Олегом у засидевшегося в политических девках Игоря могли быть вполне понятные трения. Во всяком случае после похода Олега на Царьград и заключения им договора с греками, в котором имя Игоря вообще не названо.
В "Повести Временных лет" под 911 годом следует упоминание о комете Галлея: "Явися звезда велика на западе копейным образом". Это ошибка летописца. Комета подошла очень близко к земле в июле 912 года. А в конце 911-го Олеговы послы в Царьграде подписывают с греками договор о любви Руси и Византии на вечные времена. Но перенесение события (в данном случае небесного знамения) не случайно. Более двух веков рассказ об Олеге бытовал в устной традиции, и в нем, разумеется, не было полного текста договора русских с греками. Значит, рассказ о комете начинал повествование о смерти Олега, то есть о его коне и пророчестве волхвов.
В древности кометы считались предвестниками смерти правителей. И тут гибель неожиданно явившегося в Ладогу Олега и "великая звезда", повисшая на западе "копейным образом", удивительным образом совпали.
Олегов сюжет запечатлен и в скандинавской саге о норвежском конунге Орваре Одде, чей земной путь – путь от язычества к христианству. И явление кометы объясняет, почему в скандинавской традиции Олег назван Орваром Оддом, ведь это имя можно перевести как "Наконечник стрелы".
Это посмертное имя Олега в позднем скандинавском рассказе о нем.
Орвару, правившему одно время на Руси и изгнавшему из Новгорода некоего Квилануса (реплика на убийство Олегом Аскольда или слабое воспоминание о том, что Олег сменил в Новгороде умершего Рюрика?), будет напророчено, что он примет смерть от своего коня. И он действительно умрет от выползшей из конского черепа змеи.
Изображение стрелы, летящей на двух парах стрекозиных крыл, найдено летом 1995 года при раскопках на Ладожском Земляном городище. Рисунок сделан на ребре зверя острым штихелем. На другой стороне ребра – рисунок плетеной косички. Очевидно, перед нами не просто "проба пера", а нечто куда более значительное – костяной жребий. (Сходные предметы с плетенкой и указательным знаком были обнаружены при раскопках 1970-х годов Валерием Петренко и Евгением Рябининым, только у Петренко жребий тоже на кости, а у Рябинина на круглой деревянной фишке, найденной им на территории большого дома времен Вещего Олега.)
К рисунку с деревянной фишки Е.А.Рябинина сегодня исследователи возводят то, что называется "знаками Рюриковичей". Это еще не трезубец и не двузубец. Это стилизованная птица, летящая с гнезда-плетенки. Но в птице можно увидеть и маску предка в варяжском шлеме. Перевернем рисунок – плетенка-гнездо превратилась в изображение солнца, а птица-маска – в тянущийся к нему цветок.. Но и это не все: вглядись повнимательней, и вместо цветка – морда византийского грифона.
Имея такую четверную графическую обманку, можно кому угодно напророчить все что угодно. Фишка ведь и впрямь магическая.
Вот и рисунок крылатой стрелы с Земляного городища тоже удивительно насыщен смыслами. Да, это очень похоже на изображение четыреххвостой кометы. Но еще на ту же птицу и двузубцы Рюриковичей (только тут "четырезубец"), на четырехлапый якорь, на четырехусую маску предка, а может быть, Перуна или Одина, на две соединенные одной головой рыбы или на четыре ладьи, подпирающие крепостную башню, на графему пересекшихся в Ладоге двух торговых путей, нацеленных на север, или на символическое соединение Ладожки и Заклюки, на стрелку компаса, уравновешенную четырьмя перышками (чтобы подвешивать на нити, а может быть, класть в наполненную водой плошку). Мы не знаем, какие из этих смыслов мнимые, какие родились неосознанно, а какие вложены в этот знак замыслом автора. Но что само бросается в глаза – это очертание сопки со встающей из-за нее сторожевой башней. Причем башня явно деревянная, под шатровой крышей, с далеко выступающими скатами (так строили, чтобы на стены не попадала дождевая вода). Первая, ближайшая к могиле Олега крепостная башня и ныне зовется "Стрелочной". А коли так, крылатая стрелочка на жребии второй половины Х века вполне может оказаться протогеральдическим знаком самой Ладоги.
По-волховски (ударение и на втором, и на последнем слоге) поступили ладожане, когда похоронили Вещего Олега на самом пределе видимости крепостных сторожей. В Олеговой могиле был обнаружен при раскопках 1820-х годов длинный наконечник двушипного копья. (Такой, как на изображении оперенной четырьмя крыльями стрелы.) Подобные наконечники принято датировать VIII – IХ веком, но вряд ли кто осмелится утверждать, что они не могут встречаться среди погребальной утвари начала следующего, Х столетия.
Два века мертвый государь стерег свой город.
А в середине ХII столетия в крепости поставят храм Георгия Победоносца. И в диаконнике будет написана фреска, на которой Святой Георгий справляется со змеем отнюдь не сталью.
Так будет побежден древний языческий миф, так наглядно православные иерархи противопоставят Олегу – Георгия. Того, кому и копья-то для укрощения змея не потребовалось. Только Слово.
И незримая тетива соединит по луке Волхова эти две, как принято говорить сейчас, сакральные точки – Олегову могилу и Георгиевский храм.
Так будет навсегда покончено с поганой традицией человеческих жертвоприношений Велесу. Пока рецидив хтонической архаики не обернется, уже во славу земных богов ХХ столетия, закланием целых сословий и классов.