ВЕК И МЫ

МИЛОСЕРДИЕ ВЫШЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Александр БОРИН

Немного о себе

Родился 21 марта 1930 года в Ленинграде. Окончил Московский юридический институт, несколько лет работал юрисконсультом. Начал печататься в московских газетах и журналах. Зачем-то окончил еще и заочное отделение Литературного института. Заявление о приеме туда не подавал, но тогда было модно готовить литераторов из "бывалых людей". А юрисконсульт, да еще заводской юрисконсульт, – уже "бывалый".

Один мой очерк переслала в институт редакция "Знамени", и мне в институте объяснили, что, поступив к ним, я могу улучшить их отчетность. Опубликовал меня и "Новый мир" Твардовского. Это было очень приятно, но я не обольщался: понимал, что напечатали не за особые достоинства моего произведения, а просто крамольному в то время журналу для баланса требовалась рабочая тематика. Очерк же рассказывал об уральском заводе.

А потом мне надоело писать дежурные вещи и преуспевать, так сказать, "для галочки". Стал писать то, что меня действительно волновало. Повести и рассказы чаще всего печатались в "Дружбе народов", но вышло и несколько книжек – в "Советском писателе", в "Молодой гвардии" и т.д. Появились телефильмы – "Встречная полоса", "Объективные обстоятельства", кинофильмы "Личные счеты" и другие. А с 1970-го года и до последнего времени (пока "Литгазета" еще была "Литгазетой") работал ее обозревателем. Главная наша заслуга, убежден, состояла в том, что в результате "литгазетовских" судебных очерков удалось вызволить из заключения не один десяток невиновных людей.

Полемика, разгоревшаяся некоторое время назад вокруг Комиссии по вопросам помилования при президенте России, была бурной, но не слишком предметной. Власти всех пугали изрядным количеством помилованных убийц, не беря в расчет, что убийство убийству рознь, что в России по статистике до 90 процентов убийств совершается импульсивно: друзьями сели за стол, рюмка за рюмкой, и в ход пошел нож. Да и вообще закрыть дорогу к помилованию какой-либо одной категории осужденных – любой! – означает обессмыслить сам институт помилования. Сторонники же комиссии активно выступали в защиту прав человека, не ведая, что при существовании комиссии, даже в лучшие ее времена, как раз грубо нарушались конституционные права десятков тысяч осужденных. И не в силах комиссии было переломить ситуацию.

Ширма

Общественная комиссия по вопросам помилования была создана в 1992 году по инициативе Сергея Адамовича Ковалева. Ее членами стали Булат Окуджава, Лев Разгон, депутат Михаил Молоствов, видные юристы, врач, священник – люди известные, глубоко порядочные, с безупречной репутацией. Мне, обозревателю "Литературной газеты", тоже предложили в нее войти. Собирались мы еженедельно, по вторникам. Каждый раз после заседания готовился проект Указа президента об освобождении осужденных или о сокращении им срока наказания. Сознавать, что на нашу долю выпало редкое счастье вызволять людей из беды, спасать от тюрьмы, было чрезвычайно приятно. В стране, где десятилетиями царили страх и жестокость, нам, счастливцам, довелось наконец осуществлять милосердие. Страна слишком долго этого ждала.

Когда-то, много лет назад, заместитель Генерального прокурора СССР Маляров, тот самый, что руководил высылкой из страны Солженицына, раздраженно мне сказал: "Все вы в "Литгазете" Короленки, арестантов жалеете". В устах заместителя Генерального прокурора это прозвучало почти ругательством, но я тогда уже понимал, что более высокой и дорогой нам оценки быть, пожалуй, не может.

Работа в комиссии еще более убеждала меня в том, что не в мягкосердечии и не в милосердии состоит главная причина разбушевавшейся в стране преступности. В дикой озлобленности, агрессивности самого общества – да. В полном обесценивании чужой, да и своей собственной жизни – да. В катастрофической утрате нравственных тормозов, правил, без которых ничего не стоит убить человека. В бессилии властей, часто не способных защитить нас от преступника, найти убийцу, грабителя, насильника и привести его на скамью подсудимых. Наконец, в дремучих, ужасающих условиях мест заключения, где человек не столько исправляется, сколько приобретает богатый тюремный опыт. И жестокостью, бессердечием все эти глубинные причины никак не устранишь, пустое. Давно известно: жестокость только порождает жестокость, милосердие куда более продуктивно. Ученые подсчитали, что рецидив среди помилованных не превышает 6-8 процентов. Значит, подавляющее число вчерашних арестантов вполне заслужило проявленной к ним доброты, она пошла на пользу и им самим, и всему обществу. Не случайно поэтому среди основных гражданских прав человека, гарантированных Конституцией, установлено и право осужденного просить о помиловании.

Однако, работая в комиссии, я все чаще и чаще стал задумываться: а как же оно фактически осуществляется у нас, это право? В Основном Законе оно записано. А что происходит в реальной жизни?

Очень скоро стало ясно, что мы, члены комиссии, невольно выполняем роль ширмы. Прикрываясь нашими именами, решения принимал один чиновник, начальник отдела помилования администрации президента. Именно он отбирал, какие заявления мы будем рассматривать, остальные же, львиную долю, не советуясь с нами, отклонял своей собственной властью. Осужденный, обратившийся к президенту, получал бумагу: "Ваше ходатайство отклонено", хотя на самом деле прошение человека не доходило не только до президента, оно не попадало даже на стол нашей комиссии. Чиновник действовал совершенно бесконтрольно.

Беда, однако, состояла в том, что при существующей организации работы даже при всем желании ничего нельзя было изменить. Заседая раз в неделю по три-четыре часа, комиссия в состоянии была рассмотреть в год не больше семи-восьми тысяч дел, а их тогда поступало около пятидесяти тысяч.

Что в результате получалось, свидетельствует такой случай.

На международной конференции "Тюремная реформа" в качестве официального документа было распространено письмо заключенной Клавдии Ивановны Лапиной. Она писала: "Мы просим вас, вслушайтесь в нашу боль: все мы, конечно, виноваты, кто в большей степени, кто в меньшей. Почти все признали свою вину и искупаем ее уже 6-й, 7-й, 8-й, 9-й год... Все мы осуждены были в 1985-1987 годах, в годы действия Указа о нетрудовых доходах, в годы, когда судьи щедро раздавали – 10, 12, 15 лет... Лично я потеряла в жизни все: мне сейчас 53 года, с мужем развод, дочь младшая с 8 лет растет практически одна (старший сын – опекун). Ей сейчас 15 лет, ей сейчас трудно, как никогда. Она говорит: "Я устала жить без тебя!" Вдумайтесь в эти слова пятнадцатилетней девочки: "Устала жить..." Это же страшно! Уже трижды из нашей колонии посылалось прошение о помиловании, но буквально через полтора месяца – отказ! Что вы! Разве можно такую преступницу помиловать или снизить срок! Вот если бы я убила кого-нибудь, то да! Убийцам и насильникам куда больше снисхождения..."

Документ этот был доведен до членов комиссии, и Лапину наконец помиловали. Ну а если бы этого не случилось? Если бы и последнее ее ходатайство опять было похоронено чиновником среди тысяч других отклоненных ходатайств? Сколько бы еще отказов, подготовленных работниками аппарата, она получила? Но может ли судьба человека, его конституционное право просить у президента прощения, зависеть от случая и лотереи?

Что на весах?

Чем же руководствовался чиновник, решая, передать ходатайство на комиссию или же его отклонить? Что он клал на весы?

В многочисленных отказах, полученных Лапиной и другими заключенными, повторялась одна и та же фраза: "Ввиду тяжести совершенного преступления". Но тяжесть вины подсудимого уже измерил, определил суд. В соответствии с ней он и назначил человеку наказание. Суд при этом руководствовался сугубо юридическими мерками, конкретными статьями закона. Но может ли, должно ли помилование исходить опять только из этих юридических критериев? Или у помилования все-таки несколько иная цель, иные точки отсчета? Ведь хорошо известно: даже самый закоренелый преступник способен глубоко раскаяться, а мелкий карманник, выйдя на свободу, завтра же возьмет нож и зарежет человека. Не случайно во многих европейских странах – Испании, Германии – условия, в которых содержится заключенный, зависят не столько от совершенного им вчера преступления, сколько от сегодняшнего его поведения, сегодняшнего образа мыслей, сегодняшнего душевного состояния. Известная формула "Милосердие выше справедливости" для суда совершенно неприемлема – что за судебный приговор, если он несправедлив? Прощение же виноватого – это и есть прежде всего и раньше всего акт милосердия.

Во многих случаях, я видел, чиновник отклоняет ходатайства еще и потому, что заключенный не отбыл половину назначенного ему срока. И опять же в сферу помилования переносились чисто юридические подходы. Ни в одном нашем законе помилование осужденного не связывается с величиной отбытого им срока (кстати, в тех же европейских странах ходатайство о помиловании можно подать хоть на следующий день после приговора). А вот при условно-досрочном освобождении, осуществляемом у нас судами, действительно предусмотрены известные ограничения: если совершено не слишком тяжкое преступление, осужденный должен отбыть полсрока. Если преступление потяжелей, суд не освободит его, пока не отбыто две трети или даже три четверти срока. Предусмотрена и особая юридическая процедура для вынесения судебного определения о условно-досрочном освобождении. Все расписано, все учтено, чтобы опять-таки была обеспечена максимальная справедливость. Но милосердие – как его можно заранее расписать и разложить по полочкам? Расписанное заранее милосердие – уже не милосердие.

При помиловании один, видимо, существует аршин, один критерий – сам человек, который просит сегодня прощения. Только многое ли мы, члены комиссии, о нем, этом человеке, знали?

Отцеубийца

Если говорить по существу, дела заключенных комиссия вообще не рассматривала. Правильнее было бы сказать, что в год мы в рассматривали семь-восемь тысяч коротких справок, где о каждом из осужденных и о совершенном им преступлении сообщалось на одной-двух страницах и всего в нескольких абзацах.

"Михеева, – читал я в одной из таких справок, – 1964 года рождения, осуждена по ст. 103 УК РСФСР к пяти годам лишения свободы. Не замужем, не судима, училась на пятом курсе педагогического института, характеризовалась положительно. 18 июля 1989 года Михеева находилась дома, когда пришли родители. Отец был в нетрезвом состоянии. Между ним и матерью возникла ссора, перешедшая в драку. Затем отец пошел за сигаретами, а мать догнала его на улице, набросила на шею резиновый шланг и стала душить. Отец сопротивлялся. Михеева вышла на улицу, взялась за второй конец шланга, и вместе с матерью они задушили отца. Отбыла три года и семь месяцев..." Жуть, кровь стынет. Но что говорит мне эта короткая справка о дочери-отцеубийце? Кто она, холодный, бесчувственный зверь или жертва какой-то страшной, неведомой мне семейной драмы? Ненависть к родному отцу родилась у нее неожиданно, мгновенно или же созревала, копилась годами? Дочь продолжает искать и находить себе и своей матери оправдание или же места себе не находит, до сих пор в ушах стоит предсмертный хрип отца? И каким человеком выйдет она на свободу, если президент сегодня ее помилует? Раскаявшимся? Несломленным? Или же обозленным на всех и вся? В справке сказано: "В ИТК характеризуется исключительно положительно. К труду относится добросовестно. Принимает активное участие в общественной жизни. Администрация ИТК считает, что она встала на путь исправления..." Но что давала, что объясняла мне эта маловразумительная фраза?

Однажды прочтя в справке, что осужденный "на путь исправления", наоборот, "не встал", я попросил показать мне всю характеристику. Узнаю: "Работает добросовестно, нарушений не допускает, вину свою признает частично, пишет жалобы на приговор суда в различные инстанции. В общении с администрацией ведет себя вежливо, легко входит в доверие к администрации, однако по складу характера скрытен, замкнут, на откровенный разговор с администрацией не идет..." Ну и что? Какие глубины в человеке открывает мне такой отзыв? Осужденный не считает себя целиком виноватым? Ну так многие заключенные до конца убеждены, что на них взвалили лишку. Не откровенничает с начальством? Так, может, начальство не сумело найти с ним общий язык, оказалось беспомощным перед сложным, неординарным характером, пасует перед ним и за это еще на него и злится?

Однако ни о каких иных, более полных источниках информации об осужденном при существовавшей в ту пору системе, когда все ходатайства о помиловании без какого бы то ни было серьезного их изучения, серьезной оценки на местах сплошным потоком шли в Москву, в администрацию президента, и говорить не приходилось. Приговор суда и официальная характеристика – вот и вся возможная информация о человеке.

Да и сама процедура рассмотрения просьб заключенных вряд ли способствовала принятию обоснованных решений. За неделю до очередного заседания комиссии нам раздавали 150-200 таких куцых, мало о чем говорящих справок, и за три-четыре часа необходимо было их все обсудить и по каждой принять решение. На осужденного выходило, стало быть, минуты по полторы. Вот в таком темпе, таким галопом решались человеческие судьбы.

Проект президентского распоряжения был отозван

Складывалась, следовательно, нелегкая ситуация. С одной стороны, с созданием общественной комиссии была, наконец, устранена порочная советская практика, когда помилованием занимался Президиум Верховного Совета, а точнее, депутатская комиссия, чье решение определяли участвовавшие в заседании высокие должностные лица правоохранительных органов, то есть функционеры. С другой же – и при новой комиссии допускалось грубейшее нарушение конституционных прав граждан.

Об этом прямо сказала в одном из своих тогдашних интервью заместитель председателя Конституционного суда Тамара Георгиевна Морщакова. "Человек, чье ходатайство о помиловании не дошло до президентской комиссии, а в рабочем порядке отклонено аппаратом, – заметила она, – вправе, на мой взгляд, обратиться в Конституционный суд. Суд не будет, разумеется, определять, правильно или нет отказали человеку. Однако, установив, что существующая процедура не гарантирует каждому равенства с другими в процедуре рассмотрения его обращения, что тем самым нынешняя практика не исключает произвола, Конституционный суд может предложить законодателю заполнить правовую нишу и разработать закон, который обеспечивал бы единый правовой порядок при рассмотрении всех без исключения ходатайств о помиловании".

В 1993 году, через год после начала работы общественной комиссии, в Государственно-правовом управлении президента было организовано обсуждение этих проблем. Выступали видные юристы, работники суда и прокуратуры, члены комиссии. Сохранилась магнитофонная пленка. Член комиссии Лев Разгон: "Мы работаем вслепую. Что мы знаем об осужденном? В справке, которую мы получаем, приводятся две строчки из характеристики, выданной ему администрацией колонии: человек исправился и достоин помилования или же нет, наоборот, не исправился. Почему? Оказывается, одет был не по форме, усмехнулся, не так ответил начальнику. И этого уже достаточно, чтобы администрация рекомендовала отказать осужденному в помиловании". Директор общественного центра "Содействие" Валерий Абрамкин: "Ученые МВД делят заключенных на три группы – "отрицательные", "нейтральные" и "положительные", то есть те, кто сотрудничает с администрацией зоны. Но это отнюдь не критерий исправления человека, это лишь критерий управляемости им. В тестах, которые проводят американские психологи, "хорошая приспособленность к жизни в тюрьме" показатель, наоборот, отрицательный. Если человек хорошо приспособился к тюремной жизни, значит ему очень трудно будет на воле... В таком деле никак нельзя доверяться только бумагам. Но пока вопрос о помиловании осужденных, рассеянных по всей России, решается здесь, в Москве, ничего другого не остается. В бумагу вы заглянете, а в глаза человеку – никогда".

Выступающие говорили о том, что максимальная децентрализация этой системы, наверное, позволила бы как-то решить назревшие проблемы. Когда все ходатайства заключенных со всей страны уже не пойдут сплошным потоком в Москву, в администрацию президента, а станут рассматриваться на местах, тогда-то и можно будет заглянуть в глаза человеку.

Предлагалось также разработать специальный закон о помиловании. Разумеется, регламентировать, в каких случаях человека надо помиловать, а в каких – нет, нельзя, дело это чрезвычайно тонкое, сложное, советчиками тут каждый раз могут быть только профессиональный подход и отзывчивое сердце. Но установить единую процедуру рассмотрения всех ходатайств о помиловании – действительно необходимо. Как же иначе защитить человека, ищущего милосердия, от чиновничьего произвола?

Скоро появился проект распоряжения президента о создании специальной рабочей группы для изучения проблем, связанных с институтом помилования. В нее должны были войти ученые, юристы-практики, представители общественности. Но через некоторое время я узнал, что руководитель администрации президента Сергей Александрович Филатов неожиданно отозвал проект президентского распоряжения. Выяснилось, что к нему пришли председатель комиссии Анатолий Приставкин, некоторые ее члены и убедили Филатова в том, что менять ничего не надо, институт помилования в стране функционирует нормально.

Разумеется, мои коллеги прекрасно осознавали все пороки нашей работы, мы не раз сообща их обсуждали. Но уж очень сильно было соображение, будто менять что-либо сейчас нельзя, опасно, лучше синица в руках, чем журавль в небе, ветер дует тем воздухом, который есть. Во всю сказывалось и влияние того самого чиновника, который сортировал ходатайства осужденных – кому дать шанс, а кому отказать – и был, конечно, весьма заинтересован в сохранении существующего порядка, дававшего ему огромную власть. Он сумел убедить Приставкина в том, что на нем, на этом чиновнике, держится все дело. Во всех спорах и дискуссиях Приставкин безоговорочно его поддерживал, всегда становился на его сторону. Правда, спустя несколько лет отношения у них крайне обострились, на чем-то они крупно разошлись, Анатолий Игнатьевич стал резко его критиковать и добился, в конце концов, чтобы того убрали.

Но это случится много позже. А тогда, узнав, что Филатов отозвал проект президентского распоряжения, я понял, что оставаться в комиссии мне нет уже никакого смысла, и я из нее вышел. Вместе со мной оставил комиссию и Михаил Михайлович Молоствов.

Через девять лет

С годами положение комиссии только усугублялось. Сказывалось отсутствие закона о помиловании, который в свое время, несмотря на предложение специалистов, так и не был принят. На рассмотрение комиссии передавалось все меньше и меньше ходатайств осужденных, рекомендации комиссии до президента вообще не доводились, вокруг комиссии разжигался ажиотаж, распускались разные слухи.

Ситуация осложнялась еще и тем, что, строго говоря, президент, освобождавший по рекомендации комиссии тысячи осужденных в год, в сущности, не миловал преступников, а исправлял пороки и огрехи нашего правосудия. По закону, понятно, ему это не положено, но что же оставалось делать, когда наши тюрьмы переполнены, когда уголовный кодекс непомерно жесток, когда за украденную булку или ведро картошки человеку дают три года лагеря, когда, не умея найти преступника, милиция порой выбивает "чистосердечное признание" из невиновного, когда пройдены все дороги ада, исчерпаны все судебные инстанции, однако пробить головой стену бедняге так и не удалось, и остается ему одно единственное – просить у президента прощения?

Проблема, однако, состояла в том, что и пороки правосудия нельзя исправлять вслепую.

В конце концов, поступили как советовали девять лет назад специалисты: процедуру помилования максимально децентрализовали. В каждом регионе была создана своя общественная комиссия, она и должна рекомендовать, чьи ходатайства о помиловании удовлетворить, а чьи – отклонить. Рекомендации комиссии публикуются в местной печати, после чего губернатор направляет их президенту страны. Процедура рассмотрения всех ходатайств одинаковая, а значит, прекратилось нарушение конституционных прав десятков тысяч осужденных.

Вместе с тем нововведенье это внушало и серьезные опасения. Произвол местных властей хорошо известен, не почувствуют ли его на себе тысячи заключенных? Где гарантия, что губернаторы не введут в такие комиссии своих послушных, хорошо управляемых клевретов? Где уверенность, что здесь, вдалеке от центра, не загуляют всякий раз большие деньги?

Конечно, существовал ценный зарубежный опыт. В Италии, например, к принятию решения о помиловании привлекаются специалисты: психолог, социолог, воспитатель, священник, имеющие возможность оценить личность осужденного, его поведение, среду, в которую он возвращается. То же происходит и в Германии. В одной лишь небольшой германской тюрьме Верл работают 9 социологов, 9 учителей, 6 психологов, 2 священника... При решении вопроса о помиловании они принимают активнейшее участие. Сам процесс помилования в Германии максимально децентрализован. На федеральном уровне за шесть лет было рассмотрено всего... 6 ходатайств. В Испании, как только поступает ходатайство о помиловании, суд, осудивший человека, открывает специальное дело – дело о помиловании. Собираются заключения психолога, социолога, прокурора, испрашивается мнение потерпевшего. С осужденным встречаются, ведут беседы, выясняют его планы.

Любопытно, что в Испании по Конституции (статья 62) амнистии в нашем понимании этого слова запрещены. Более того, амнистия считается здесь нарушением прав человека. Парадокс? Перед заключенным отворяют ворота тюрьмы, возвращают ему свободу – а тут, видите ли, нарушение его прав. Но в других европейских странах то же самое, в Германии, например. Там именно, где права человека почитаются особенно высоко и соблюдаются очень строго. Дело в том, что при амнистии люди освобождаются скопом, чохом, в массовом порядке, а помилование, по убеждению тамошних юристов, должно быть конкретным, сугубо индивидуальным. Субъект такой акции не государство, которое милует, а человек, которого милуют. Не государство имеет право меня простить, а я имею право просить у государства прощения. Я – такой, какой есть. Я – конкретная индивидуальность, неповторимая личность. И в том нет ни грана пустой схоластики, наоборот, подход этот определяет реальную практику, в соответствии с ним и строится вся работа. Раз не существует общего помилования, раз оно сугубо индивидуально, раз во главу угла ставятся не вчерашние прегрешения преступника, а сегодняшнее состояние человека, то, стало быть, при решении вопроса о помиловании первостепенное значение придается подробному изучению, тщательному исследованию этой конкретной личности, индивидуальности.

Пока десятки тысяч ходатайств гигантским потоком шли в Москву, в центральный аппарат, у нас такой подход был совершенно невозможен. Но отныне, когда регион будет иметь дело всего с сотнями ходатайств в год (с десятками в месяц), быть может, пришла уже пора не изобретать нам свой велосипед?

Однако тут же раздались обычные предостережения: нет, для этого мы еще не готовы. В наших условиях это пока еще нереально. За границей – одно, а у нас, в России, – совсем другое. Вот приблизимся когда-нибудь к Европе, тогда и поговорим. Подобные аргументы звучат всякий раз, как только возникает выбор: ломать ли старое – плохое, зато давно испробованное, или же пускаться в новое – перспективное, зато неизведанное и оттого опасное. Как будто можно научиться плавать, не прыгнув в воду.

Смертная казнь

И только одна категория дел в полном объеме, безо всяких изъятий, поступала к членам комиссии. Речь идет о тех, кто был приговорен судом к смертной казни. Даже если такой человек и отказывался писать ходатайство о помиловании или прямо требовал приговор привести в исполнение (были и такие случаи), все равно членам комиссии надлежало решить, нет ли здесь оснований посоветовать президенту помиловать этого преступника.

Надо сказать, что большинство членов комиссии были принципиальными противниками смертной казни. Это нередко ставило нас в очень сложное положение. Совершено жуткое преступление, изверг убивал детей, насиловал женщин, пролил реки крови, даже пятнадцать лет заключения, предел, предусмотренный при помиловании тогдашним законом, для него слишком мягкое наказание. Такого впору на всю жизнь упрятать в темницу, пусть страдает, проклинает собственную судьбу. Но пожизненного заключения в нашем уголовном праве тогда еще не было. Мы, как могли, пробивали такую меру наказания в парламенте, а пока, чтобы не переступать через собственные убеждения, не рекомендовать президенту казнить человека, принимали решение: "Дело отложить для дополнительного изучения". Конечно, мы хитрили, никакого дополнительного изучения обычно не требовалось, однако ничего иного нам не оставалось. Либо такая хитрость, либо человека казнят. А проголосовать за это у большинства из нас не подымалась рука.

Правда, однажды я был вынужден так поступить.

Среди других с формулировкой "для дополнительного изучения" было отложено дело одного насильника и убийцы. Дело это очень страшное. Отсидев десять лет за убийство, вернувшись из колонии, на пятый уже день преступник изнасиловал и убил двух девочек: девяти и одиннадцати лет. Заманил их в лодку покататься по реке, отвез на безлюдный остров, там совершил свое гнусное преступление и там же закопал трупы.

Некоторые члены комиссии потребовали ходатайство изверга немедленно отклонить. Жить такой изверг не должен. Однако другие члены комиссии все-таки предложили отложить дело с той самой изобретенной нами формулировкой: "Для дополнительного изучения". Нельзя быть "чуть-чуть", избирательно, противником смертной казни. Либо мы этот принцип исповедуем всегда, либо нет. Третьего не дано. Пусть бумаги пока полежат, а как только долгожданный закон о пожизненном заключении появится, мы к ним вернемся и порекомендуем президенту навсегда лишить негодяя свободы. Большинство членов комиссии так и проголосовало.

Председатель комиссии уехал в отпуск, я остался за него.

Во вторник, как обычно, началось очередное заседание комиссии. И тут наш чиновник, начальник отдела помилования, сказал, что должен ознакомить присутствующих с одной газетной публикацией.

Речь в ней шла как раз о том самом насильнике и убийце. Автор статьи писал, что, как стало ему известно, президентская комиссия отложила это дело для дополнительного изучения материалов. "Что еще не ясно уважаемым членам комиссии? – спрашивал газетчик. – Что детей нельзя насиловать и убивать? Что за подобные злодеяния расплатой может быть смерть и только смерть? А если бы так поступили с дочерью кого-нибудь из членов комиссии? Он бы тоже спасал убийцу, предлагал его дело отложить в долгий ящик?" Автор корреспонденции советовал членам комиссии посмотреть в глаза матерям замученных девочек. Только посмотреть. Одна из женщин сошла с ума, другая сказала корреспонденту, что, если преступнику сохранят жизнь, она поедет в Москву и на Красной площади устроит демонстрацию протеста.

Чиновник кончил читать. Наступила мертвая тишина. Я спросил: "Кто дал информацию в газету, что комиссия отложила дело?" "Я, – ответил чиновник. – Мне позвонил их местный депутат. Что я должен был ему говорить? Врать?"

Ситуация складывалась тяжелейшая.

"Какие будут предложения?" – спросил я у членов комиссии.

"Рекомендовать президенту отклонить ходатайство о помиловании", – сказал один.

Другой, однако, возразил: "Дело кошмарное, прочитав его, я до утра не мог уснуть. Но в любом случае за смертную казнь я не проголосую, не смогу. Здесь нельзя руководствоваться эмоциями, слишком далеко они нас заведут. Каждый должен поступить так, как ему диктуют его убеждения".

На комиссии в тот день присутствовало девять человек. Четверо потребовали смерти преступнику. Четверо, однако, проголосовали против.

Все должен был решить мой голос.

Я хорошо понимал, какая поднимется волна, какой шум, какие посыплются гневные публикации, как используют этот случай определенные политические силы, если насильнику и убийце детей по рекомендации нашей комиссии президент сохранит жизнь.

"Хорошо, – сказал я. – Я голосую за отклонение ходатайства".

Чиновник наш прямо-таки засветился от радости: голосование большинства членов комиссии против смертной казни всякий раз вызывало у него лютое раздражение. Не поручусь, что вся история с утечкой информации и газетной статьей не была им умело подстроена. Хотел проверить: выдержу я такой натиск или нет. Я, увы, не выдержал.

Это был первый случай, когда комиссия порекомендовала президенту расстрелять человека. И хотя такое ее решение не осталось единственным, потом, после моего ухода из комиссии, опять возникали ситуации, когда иначе поступить она не могла (дело Чикатило), и люди, публично заявлявшие прежде, что им физически, до слез, невыносима сама мысль о санкционировании убийства, должны были теперь послушно идти на это, – для меня такие их действия утешение слабое.

И то, что мои друзья-правозащитники, Сергей Адамович Ковалев говорили мне, что в той ситуации вряд ли был у меня иной выход, – тоже меня не слишком утешает.

Многое рано или поздно забывается, многое с годами уходит в песок, выясняется, что события, которых, казалось, нет важнее, не стоят и ломаного гроша. Но то, что я сам, своими руками, послал человека на смерть, останется со мной навсегда. Не человека – изверга и убийцу? Да, конечно. Но это факт его биографии. А факт моей – подписал сметный приговор.

Сегодня пожизненное заключение в уголовном законе предусмотрено, и те нравственные муки, которые испытывали мы, находясь перед выбором: либо назначить негодяю наказание, никак не соответствующее тяжести его злодеяний, либо убить его, – ушли в прошлое. Пожизненное заключение, да еще в наших условиях, пожалуй, страшнее моментальной смерти. Но дискуссия об отмене или сохранении смертной казни, не утихает, бурлит вовсю. Ведется она давным-давно и ни к чему привести, конечно, не может. Аргументам, основанным на многолетних исследованиях специалистов, доказывающим, что с отменой смертной казни преступность не увеличивается, а, по некоторым данным, даже сокращается, противопоставляются доводы чисто эмоциональные, против которых ничего не возразишь и которые ничем не опровергнешь.

Однако, как бы то ни было, вступив в Совет Европы, мы взяли на себя обязательство смертную казнь отменить. Бурные дискуссии на наше решение повлиять уже вроде бы не должны, обязательство есть обязательство. Но каким образом его выполнить? Поставить на всенародное голосование, провести референдум? Гиблое дело. Наши телеканалы, любящие на эту тему проводить мониторинги, занимаются, убежден, прямой провокацией, ответ известен заранее. В других странах, где смертная казнь отменена, общественное мнение тоже почти всегда этому противилось. Однако там парламентарии умели противостоять популистским настроениям, действовали по собственному убеждению, руководствуясь научными, а порой и религиозными соображениями. Нам же до этого еще очень далеко.

Был объявлен президентский мораторий на исполнение смертной казни. Расстреливать на какое-то время перестали, но проблемы это, конечно, не решало. Суды по-прежнему продолжали выносить смертные приговоры, количество смертников постоянно множилось. Люди в камерах подвергались жуткой психологической пытке. Раз страшный приговор не отменен, остается в силе, значит, сохраняется и мучительная неизвестность. Некоторые осужденные ее не выдерживали, просили поскорее привести приговор в исполнение, писали: ужас каждый раз, когда открывается дверь камеры, невыносим, сводит с ума. Лучше убейте, но не мучайте.

Да и обязательство, данное нами при вступлении в Совет Европы, предусматривало не приостановку казней, а запрет на вынесение смертных приговоров, изъятие высшей меры наказания из Уголовного кодекса.

В этой ситуации полемика между противниками и сторонниками смертной казни обострилась чрезвычайно. Противники ее приводили многочисленные случаи, когда и у нас, и за границей казнили людей, которые, как выяснялось позже, совершенно невиновны. Сторонники казни от этих страшных историй отмахивались, отвечая: значит, надо ликвидировать судебные ошибки. Как? Риск судебной ошибки останется всегда, всегда будет опасность убить невиновного, многовековая история это доказывает. Сторонники казни возражали: если усовершенствовать работу судов, ошибок не будет. Противники казни внесли в Думу законопроект о моратории на вынесение смертных приговоров. Депутаты с легкостью его провалили. Сократили лишь количество расстрельных статей в Уголовном кодексе, но смертная казнь как была, так и осталась.

Ясно было: никакие словесные баталии, никакая борьба аргументов и доводов, никакие призывы к разуму и ссылки на международный опыт и международные обязательства делу не помогут.

Но однажды я оказался свидетелем того, как неподъемную, казалось бы, общественную проблему, не подвластную ни пламенным речам, ни призывам к гуманизму, ни умным соображениям, ни даже данному государством слову, удалось решить лишь грамотной и четкой юридической процедурой.

Произошло это так.

Разговор о смертной казни и Совете Европы как-то возник на заседании Постоянной палаты по правовой политике и вопросам федерального устройства. Собрались ученые-правоведы, судьи, работники Министерства юстиции и мы, журналисты. Речь зашла о том, что по действующей Конституции подсудимый, которому грозит смертная казнь, вправе просить, чтобы дело его слушалось в суде присяжных. Но суды присяжных тогда были созданы лишь в восьми регионах из 89. Стало быть, большинство подсудимых такого конституционного права в то время лишались. Если кто-либо из них обратился бы с заявлением в Конституционный суд, то оно, надо полагать, стало бы предметом его рассмотрения.

И тогда у нас, в "Литгазете", возник план.

Я позвонил адвокату Генриху Павловичу Падве и спросил, нет ли среди его клиентов человека, которому грозит смертная казнь, но в регионе, где должны его судить, отсутствует суд присяжных. Да, такой человек действительно оказался. Москвич Г. обвинялся в том, что он зарезал жену и маленького сына. (Предваряя события, скажу, что обвинение это впоследствии оказалось ложным. Даже не суд присяжных, а обычный Московский городской суд этого Г. оправдал. Слепо следуй суд, как это нередко бывает, обвинительному заключению – и к ряду непоправимых трагических ошибок, когда расстреливают невиновных, могла бы прибавиться еще одна.)

Но в то время, о котором идет речь, суд над Г. еще не состоялся, и ему реально угрожал смертный приговор. Я спросил Генриха Павловича, не напишет ли его клиент заявление в Конституционный суд о нарушении его конституционных прав (в городе Москве суда присяжных не было), а "Литературная газета" это заявление опубликует и откомментирует.

Скоро такая публикация появилась.

Мы с нетерпением ждали, какое же постановление примут конституционные судьи. Можно было предположить, что и среди них есть как противники, так и сторонники смертной казни. К тому же в тексте Конституции имелась некоторая зацепка для того, чтобы все оставить по-прежнему. В главе о переходном периоде сказано, что впредь, до введения в действие федерального закона о судах с участием присяжных заседателей, сохраняется прежний порядок рассмотрения соответствующих дел. Но означает ли это, что пока могут нарушаться конституционные права граждан? Да и как долго должен продолжаться такой переходный период?

И вот постановление Конституционного суда оглашено. Особых мнений не заявлено, так что можно предположить, что принято оно единогласно.

Конституционный суд постановил, что в тех регионах, где судов присяжных нет, смертные приговоры выносить нельзя. Но не нельзя их выносить и там, где суды присяжных есть. Это означало бы, что подсудимые здесь будут поставлены в положение худшее, чем те, другие. А по Конституции перед законом равны все.

Словом, смертная казнь не отменена, но сегодня, пока хоть в одном единственном регионе страны суд присяжных отсутствует, казнить человека нельзя. Вот и получается: звучали горячие дискуссии, проводились многочисленные конференции, шли письма президенту, копья ломались, парламентарии чуть ли не в драку между собой бросались, а все оказалось достаточно просто: надо было лишь привести в действие точный юридический механизм.

Суды присяжных будут введены повсеместно только в 2005 году. Остается лишь уповать, что к этому времени расстрельные статьи все-таки уйдут из нашего Уголовного кодекса.