Утаенный подвиг Натальи Крандиевской


Блокадная книга Натальи Крандиевской (1888–1963) "В осаде" – прежде всего книга о бесстрашии. Но не о бесстрашии в газетном или плакатном смысле, а о бесстрашии души. Это главная тема лирики Крандиевской, начиная еще с 1910-х годов. Но к личному прибавилось народное, и личное стало народным.

Напророченные в предвоенном дневнике собственные "крестные муки" позволили Крандиевской, может быть, единственному тогдашнему русскому поэту, в простоте Великой книги великого города говорить за всех, не напрягая голосовых связов.

Она умирала, получая 125 блокадных грамм своей пайки, но не позволила ни себе, ни младшему сыну вынуть из помойного ведра, стоящего за приоткрытой дверью в квартиру предисполкома, засохшую французскую булку: "Будем гордыми".

И спасла ее подруга, которую Господь надоумил со стаканом выданного по случаю киселя идти к ней через весь заледенелый город.

"Утешусь гордою мечтою за этот город умирать".

Это не горьковская гордость за ницшеанского человека с большой буквы, не ветхозаветная гордыня – всего лишь подвиг смирения.

Блокадный город в осадной книге Крандиевской не имеет ни аналогов, ни соответствий в тогдашней, да и последующей поэзии. Свободная от директив "соцзаказа", Крандиевская пишет о небывалом, то есть о самом простом, не укладывающемся ни в какие рамки предшествующей поэзии. Но отточенная до действительно неслыханной и немыслимой простоты форма делает эти стихи столь естественными, что известный парадокс пушкинской легкости мешает осознать новизну. Случай редчайший в лирике. Это случай той степени гармонизации хаоса, когда читатель может оказаться просто неготовым к восприятию новизны интонации, приняв золото классической пробы за медно-никелевый сплав разменной монеты.

Представляем читателю несколько блокадных стихотворений Натальи Крандиевской.


Андрей Чернов


* * *

А беженцы на самолетах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.

Директор фабрики ударной,
Зав. треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.

Все, как один, стремятся в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: – Хлеба,
Представьте, куры не клюют!

Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может с год.

Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чем?
Из Куйбышева нам писали–
Жизнь бьет по-прежнему ключом.

Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!

Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.


1941


* * *

На салазках, кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
"У моей, вот тоже, дочери,
Схоронен вчерась.

Бог прибрал, и, слава Господу,
Легше им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих со ста грамм".

Труден путь, далек до кладбища,
Как с могилой быть?
Довезти сама смогла б еще, –
Сможет ли зарыть?

А не сможет – сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.

И спешат по снегу валенки, –
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней,
мой маленький,
Легче умереть.


* * *

За спиной свистит шрапнель.
Каждый кончик нерва взвинчен.
Бабий голос сквозь метель:
"А у Льва Толстого нынче
Выдавали мервишель!"

Мервишель? У Льва Толстого?
Снится, что ли, этот бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.


* * *

Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю!

Сложат, пятки вперед,
К санкам привяжут.
– Всем придет свой черед, –
Прохожие скажут.

Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж невмочь
От голода слабым.

Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой,
Съешь мой смертный паек,
За два дня вперед взятый.


Февраль 1942


* * *

Рембрандта полумрак
У тлеющей печурки.
Голодных крыс гопак,–
Взлетающие шкурки.

Узорец ледяной
На стеклах уцелевших,
И силуэт сквозной
Людей, давно не евших.

У печки разговор,
Возвышенный, конечно,
О том, что время–вор,
И все недолговечно.

О том, что неспроста
Разгневали судьбу мы,
Что родина–свята,
А все мы–вольнодумы,

Что трудно хоронить,
А умереть – не трудно...
Прервав беседы нить,
Сирена стала выть
Истошно так и нудно.

Тогда брусничный чай
Разлили по стаканам,
И стала горяча
Кишечная нирвана.

Затихнул разговор,
Сирена выла глуше...
А время, старый вор,
Глядя на нас в упор,
Обкрадывало души.


НОЧЬЮ НА КРЫШЕ

В небе авиаигрушки,
Ни покоя им, ни сна.
Ночь в прожекторах ясна.
Поэтической старушкой
Бродит по небу луна.

И кого она смущает?
Кто вздыхает ей вослед?
Тесно в небе. Каждый знает,
Что покоя в небе нет.
Истребитель пролетает,
Проклиная лунный свет.

До луны ли в самом деле,
Если летчику глаза
И внимание в обстреле
От живой отводит цели
Лунной влаги бирюза?

Что же бродишь, как бывало,
И качаешь опахало
Старых бредней над землей?
Чаровница, ты устала,
Ты помехой в небе стала,–
Не пора ли на покой?


1942


* * *

Идут по улице дружинницы
В противогазах, и у хобота
У каждой, как у именинницы,
Сирени веточка приколота.

Весна. Война. Все согласовано.
И нет ни в чем противоречия.
А я стою, гляжу взволнованно
На облики нечеловечии.


* * *

Майский жук прямо в книгу с разлета упал,
На страницу раскрытую – "Домби и сын".
Пожужжал и по-мертвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.


1942? 1943?


* * *

Свидание наедине
Назначил и мне командор.
Он в полночь стучится ко мне,
И входит, и смотрит в упор.
Но странный на сердце покой.
Три пальца сложила я в горсть.
Разжать их железной рукой
Попробуй, мой Каменный Гость


* * *

А муза не шагает в ногу, –
Как в сказке, своевольной дурочкой
Идет на похороны с дудочкой,
На свадьбе – плачет у порога.

Она, на выдумки искусница,
Поет под грохот артобстрела
О том, что бабочка-капустница
В окно трамвая залетела,

О том, что заросли картошками
На поле Марсовом зенитки
И под дождями и бомбежками
И те и эти не в убытке.

О том, что в амбразурах Зимнего
Дворца пустого – свиты гнезда
И только ласточкам одним в него
Влетать не страшно и не поздно,

И что легендами и травами
Зарос, как брошенная лира,
Мой город, осиянный славами,
Непобежденная Пальмира!


1943



 Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru