Петербургские истории
В состав Следственной комиссии по делу участников декабрьского восстания в числе прочих входил генерал от кавалерии, знаменитый кутила Павел Васильевич Голенищев-Кутузов.
Комиссия допрашивала декабриста Николая Александровича Бестужева, обвинявшегося "в умысле предположенного цареубийства". Голенищев-Кутузов, взглянув на присутствовавшего великого князя Михаила Павловича, возмущенно спросил Бестужева:
– Скажите, капитан, как вы могли решиться на такое гнусное покушение?
Бестужев, отличавшийся хладнокровием и находчивостью, также взглянул на великого князя, потом перевел взгляд на Голенищева-Кутузова и с дерзкой улыбкой произнес:
– Я удивляюсь, что этот вопрос задаете мне вы...
Голенищев-Кутузов побледнел и смешался... Павел Васильевич был известен всему Петербургу не только своими кутежами, но и тем, что принимал деятельное участие в государственном перевороте и убийстве Павла I.
Третье отделение собственной Его императорского величества канцелярии, размещавшееся в доме номер 16 по набережной Фонтанки, исправно посылало Николаю I отчеты о политическом положении в столице, а также доклады о различных случаях и происшествиях.
Царь вникал во все детали и по каждому делу лично принимал решение, порой не без юмора. Так, в одном из докладов сообщалось, что некий мужик Евстигнеев зашел в кабак, не сняв шапки. Кабатчик тут же ему приказал: "Сними шапку! Видишь – здесь портрет царя!" На это Евстигнеев ответил: "А мне на твоего царя наплевать!"
За эти слова мужика немедленно забрали в полицию и завели на него дело. Николай внимательно ознакомился с донесением и наложил резолюцию:
1. Дело прекратить.
2. Царские портреты впредь в кабаках не вешать.
3. Передать мужику Евстигнееву, что и мне на него наплевать...
Эта история произошла в далекие советские времена в знаменитом Физико-техническом институте имени А.Ф. Иоффе.
Дежурный сотрудник пожарной охраны, обходя вечером помещения, в одной из комнат обнаружил старшего научного сотрудника и лаборантку, занимающихся исследованием практических приложений теории Кама-сутры в сложных условиях. Возмущенный пожарный в порыве служебного рвения не затруднился и составил акт. Сей документ поступил к заместителю директора института по общим вопросам, который принимать решение по такому скандальному делу не стал, – и акт лег на стол директора института, академика.
Директор прочел акт и наложил знаменитую резолюцию: "Прелюбодеяние в нерабочее время пожарной опасности не представляет. В архив".
Николай Алексеевич Клюев, удивительный поэт и человек загадочной, трагической судьбы, в 1915-16 годах жил в Петербурге. Он часто выступал на поэтических вечерах. Подчеркивая свое крестьянское происхождение, Клюев выходил на сцену в поддевке, смазных сапогах, румянил себе щеки и подводил глаза. Он степенно раскланивался, приговаривая, что ему "боязно, братишечка, при всем честном народе", и читал стихи, сильно окая. Однажды на вечере в Тенишевском училище Георгий Иванов подошел к нему и спросил: "Ну, Николай Алексеевич, как устроились в Петербурге?"
– Слава тебе, Господи, сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом, живу...
Иванов зашел. Клетушка оказалась номером "Отель де Франс" с огромным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте при воротничке и галстуке и читал Гейне в подлиннике.
На удивленный взгляд Иванова он ответил: "Маракую малость по-басурманскому. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей..." И пригласил Иванова пообедать: "Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз". Иванов согласился, и Клюев быстро переоделся в поддевку и сапоги. "Да ведь во французский ресторан в таком виде не пустят", – удивился еще раз Иванов.
– В общий зал не пустят – а мы туда и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Мы пойдем в отдельный кабинет, так сказать, в клетушку-комнатушку...
Великая пианистка Мария Вениаминовна Юдина окончила Петербургскую консерваторию и сохранила любовь к Петербургу на всю жизнь. Иногда во время выступлений она ставила на фортепиано картинку с изображением Медного всадника, играя тогда особенно мощно, грозно и напористо. Мария Вениаминовна была глубоко верующим человеком и не только не скрывала этого, но превращала свои выступления в страстные проповеди. В государстве, где официальной религией был атеизм, каждый концерт пианистки воспринимался как политическая демонстрация. Юдиной часто запрещали выступать, но она не была арестована. Такая "мягкость" со стороны властей имела удивительное объяснение.
Однажды Сталин услышал по радио, как Мария Юдина играла фортепьянный концерт Моцарта, и потребовал для себя запись концерта. Никто не решился сказать отцу народов, что это была прямая трансляция. Юдину срочно вызвали в студию звукозаписи. Диск был записан за одну ночь. Получив понравившийся ему концерт, Сталин прислал Юдиной крупную сумму денег. Пианистка написала вождю письмо, в котором благодарила его и сообщала, что жертвует присланные деньги на церковь и будет молиться, чтобы Бог простил Сталину его тяжкие прегрешения перед народом.
Самоубийственный поступок остался без последствий, а после смерти Сталина на проигрывателе рядом с кроватью нашли пластинку с фортепьянным концертом Моцарта в исполнении Марии Юдиной.
