БАБУШКА
Эссе-воспоминание

Екатерина Судакова

Екатерина Яковлевна Судакова. Училась в мастерских при театре Таирова, затем в студии Щепкина. Арестована в 1942 году за критику Сталина и осуждена по ст. 58, п. 1а к десяти годам лишения свободы. Отбывала срок в Мариинских лагерях; в 1952 году была этапирована на вечную ссылку в Сибирь. Реабилитрована в 1956 году.

"Автор маленького шедевра "Бабушка", Екатерина Яковлевна Судакова была широким и душевным исконным россиянином, – вспоминает Татьяна Вильгельмовна Тигонен, близко знавшая Екатерину Судакову. – Пройдя сквозь все круги ада, она сохранила не только собственную доброту и человеческое достоинство, но и высокое свойство замечать эти качества в других людях и искренне восхищаться ими. Богата наша земля такими душами, – вот бы и отечеству научиться ценить и беречь их".

Олимпиада Лукьяновна – я вслушиваюсь в это имя, и образ той, что носила его когда-то, легко и ясно встает в моей памяти. Олимпиада Лукьяновна! Я помню ее с тех пор, когда никто ни малейшего понятия не имел ни о телевизорах, ни о плохих и добрых свойствах пенициллина; когда люди в изобилии ели витамины, не зная, чтo они едят; когда ржаной хлеб выпекался в широких русских печах и запахом своим вызывал ощущение счастья и радости жизни; когда любые наши болячки излечивались листьями подорожника, печеным луком или паутиной, снятой из угла за иконами.

Бабушка – мать моей матери. За всю свою жизнь я не встретила человека, который хотя бы издали был похож на нее. И в то же время частица ее существа сидит в каждом русском человеке. Если, говоря о ней, уместно упомянуть слова "культура" и "воспитание", то, должно быть, она была культурным и воспитанным человеком в лучшем смысле этих слов.

Малограмотная, она не читала ученых книг и не подозревала о существовании таких понятий, как чувство долга, гражданская совесть, высокая нравственность и так далее. Но все они вдобавок к доброте и состраданию были ее неотъемлемой сущностью, органическим ее проявлением.

Она была простой русской женщиной, но сколько поколений, создавая, отбирая и накапливая те моральные ценности, которые составляют духовную красоту человека, сполна отдали обретенные достоинства ей одной!

Оброчная крестьянка помещика Хитрово, она родилась в деревне Хавановка Тульской губернии за тринадцать лет до отмены крепостного права и умерла в разгар Отечественной войны. Это почти сто лет жизни!

С самого детства и до сих пор святой образ этой женщины волнует меня непередаваемой душевной стойкостью и неиссякаемой силой любви к людям и особенно к детям. А ведь жизнь ей была дарована нелегкая даже по тем временам: муж – пьяница и буян, куча детей, бедность. Все это оставалось с ней до конца, только детей сменили внуки, а внуков – правнуки. Сколько их было выхожено, выкормлено и выращено неутомимыми руками бабушки!

Была она маленького роста, с тихим мелодичным голосом и очень грустными слегка близорукими глазами. Источником ее вечной грусти была память об умершем взрослом сыне Егорушке, которого она не забывала никогда.

В юности бабушка славилась на всю округу прекрасным голосом. Помещик нередко приглашал Липу в барский дом, желая вместе с гостями послушать ее пенье. Но пела она неохотно и нечасто, помехой тому были ее природная стыдливость и глубокая набожность.

С годами не менее прославили ее редкая справедливость и неподкупная честность. Соседи приходили к ней порой, ища совета в решении неиссякаемых бытовых конфликтов и семейных распрей.

Свои ребячьи горести мы тоже несли бабушке. Мы знали: все устроится, как только она проведет ладонью по голове и тихо скажет свое:

– И-и, касатка, такие ли беды случаются! А ты не горюй, потерпи, оно и пройдет. На-тко вот, держи-ка...

И она совала в руку домашний пряник или кусочек сахару, припасенный специально для такого случая.

Бабушка... Она казалась мне целым миром. Она была всё: оплот, убежище, защита, ангел-хранитель от вечных напастей и щелчков несерьезной ребячьей судьбы.

Какое это было счастье – остаться ночевать у бабушки! Лежать рядом с нею на теплой печи, где сохнет конопляное семя! Бабушка закидывает руки за голову, чтобы распустить косы, и вдруг тихо стонет:

– Заступница усердная, спаси и помилуй, ох!..

– Бабушка, что ты?.. Что с тобой?..

– Ничего, дитя. От работы, знать, рученьки заломило. Спи, ненаглядная моя.

– Бабушка, расскажи что-нибудь. Расскажи, а?

– Да что рассказывать-то тебе... пустое все, суета. Лучше молитву творить будем. Повторяй за мной, касатка: "Отче наш..."

– Отче наш...

– ... иже еси на небесех.

– Иже еси... бабушка, а что такое "иже еси"?

– Экое досужее дитя! Мала уж ты больно, не понять тебе... а ты не спрашивай пока, ты повторяй: "... да святится имя Твое..."

– ... да святится... – но меня вдруг захватывает поток непреодолимого волнения. Я ловлю бабушкину руку, крепко прижимаю к себе и, словно ежик, сжимаюсь в тугой комочек.

– Что с тобою, дитя?

Но никто в мире не смог бы ответить на этот вопрос – что со мною. То ли это смутное предчувствие будущих испытаний, притаившихся в грядущих десятилетиях, то ли избыток радости от того, что тепло и отрадно, что пахнет коноплей и бабушкиным уютом – покоем, мудростью и бесконечной лаской. И кажется: нет, неправда, ничего никогда не случится худого, доколе она здесь, рядом – мой всемогущий друг.

Мне хочется рассказать бабушке о моей любви к ней, о любви, которая не имеет слов, чтобы осознать себя, и только теснит сердце, ища выхода. И этим выходом вдруг оказываются слезы – обильные, сладкие.

Бабушка не уговаривает, не успокаивает меня – она все понимает сердцем своим. Чуть дрожащей рукой она крестит меня и тихо продолжает:

– Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя...

Но я уже не слышу ничего. Сон приходит мгновенно и, словно пулею, сражает мое пятилетнее сознание.

Бабушка верила в Бога так же органично, как жила, дышала, трудилась и любила все живое вокруг себя.

Я вглядываюсь теперь в провал разделяющего нас времени, я ищу ответ, силясь понять то, что не поддается пониманию: кто, какая среда, какие жизненные условия, какое бытие сделали ее такой, какой она была? Кто дал ей столь могучий жизненный темперамент, до конца дней ее излучавший тепло и ласку на всех, кто нуждался в этом? В чем секрет ее бескорыстной преданности людям, неосознанной красоты ее поведения в любой жизненной ситуации?

На всю жизнь всего-то ей и было дано: небольшая изба с лавками вдоль стен; стол в переднем углу, над ним образа с лампадой и пучком сухой вербы, окаймленные чистым рушником; у входа – ткацкий стан и прялка; около большой русской печи – нехитрая домашняя утварь. Рядом с образами, под самым потолком приделана полочка, там – книги. Их мало и все они божественного содержания. В праздничные дни по вечерам бабушка достает одну из них и читает вслух. Где, когда, у кого научилась она читать – никто не знал.

Шли годы. Мы вырастали и уходили в жизнь, сложную, трудную, полную взлетов и падений, надежд и разочарований. Мы уезжали и вновь приезжали к родному порогу – усталые, нервные, битком набитые ученостью и мудреными словами; самоуверенные и ни во что не верящие скептики. И почему-то нам было постоянно "ужасно некогда", мы все время были чем-то "страшно заняты". А потому к ней, постоянно думающей о нас, мы не торопились.

Но приходил момент, и мое сознание, будто молнией, пронизывало: "Бабушка!" И я как ураган неслась к ней в деревню. Бабушка, милая!.. Вот она, все та же: глядит на тебя и не наглядится, и в сморщенных руках ее подарок.

– Возьми, касатка, для тебя вязала, теплые они, носи на здоровье. – Носки шерстяные.

А у меня для нее – ничего... Стыдно до слез, и только она не видит этого, ибо ей от меня ничего не надо, кроме меня самой.

И вот пришло время (всему свой черед): я сама – мать. Бурная река жизни выбросила меня к родному порогу без сил, без средств, обманутую, брошенную... Крошка-сын тоже горе видит – нету ему молока, живет прикормом. Время тяжелое, 36-й год! Время, когда брошенные в народ семена предательства, жестокости и лжи начинали давать свои пышные всходы; когда земля, на которой жили, по которой ходили, начинала казаться тоненькой коркой льда...

Однажды с крыльца кто-то крикнул громко в открытую дверь:

– Эй вы! Есть тут кто, ай нет? Бабка, слышь, ваша помирает. Не знаю, застанете – нет в живых...

Бежать было три километра. Я плохо видела перед собой дорогу: красные круги появились перед глазами – скорей! Вот ее домик, первый под горою, вот камень, что лежит возле двери вместо ступенек (до чего все родное, знакомое!) – скорее, сюда, вот!..

Я нашла ее в темном сарае под худой соломенной крышей. На охапке гнилого сена, покрытой мокрой от дождя дерюжкой, под лоскутным сырым одеялом лежала Олимпиада Лукьяновна, друг человеческий, дорогое мое существо. Рядом с ней неизвестно почему стояла зыбка со спящим ребенком. Бабушка непроизвольно покачивала ее коснеющей рукой.

– Бабушка, родная, ты слышишь меня?

Но она ничего не слышала и не видела.

И ни души вокруг. Я стояла над нею, шатаясь – почва уходила из-под ног. Сквозь дыру в глинобитной стене сарая дул холодный сквозняк. На бабушку падал слабый отсвет, но ни тени страдания или раздражения я не увидела на прозрачном от худобы лице ее – только брови слегка приподняты, словно закрытые глаза видят что-то удивительное и непонятное.

Долго стою я над бабушкой, пытаясь осмыслить положение вещей. И, кажется, начинаю понимать: нет, это не болезнь – она умирает от голода и запустения!.. Передо мной едва ли не вершина жестокости первозданных обитателей земли, беспощадная философия дикарей:

– Девяносто лет бабке, зажилась.

– Да уж, пора бы и честь знать.

– Время трудное, самим до себя.

Потом негласный суд вершили, молча приговор вынесли, потихонечку в сарай вытолкнули. За старуху судить не станут. Кому она нужна?

Зыбка с ребенком тоже стала вполне понятной:

– Не померла еще – пусть качает. Чего так-то лежать, без дела!

Лед под ногами моими стал вдруг тонким-тонким...

– Бабушка, прости-и-и!..

Я подхватила ее на руки – она была легкая, как ребенок, – вынесла из сарая. Кто-то догадался – подвел лошадь, запряженную в грабарку, сам отошел в сторонку, стоит, ждет.

Я завернула бабушку в дерюжку, уложила на сено, взяла вожжи – скорей! Только бы живую довезти.

Дома я разогнала обитателей кого куда, а сама затопила печь, нагрела воду, поставила ванночку и первый раз в жизни раздела ее, такую стыдливую... Первый раз в жизни упали под моими ножницами белоснежные пряди ее волос...

Я кормила ее по часам вместе с сыном. Шли дни, недели, она медленно оживала. Ожила! Через месяц стала ходить, узнавать всех и уже потянулась руками:

– Мне бы помочь маленько... дай-кось мальчонку-то... ах, ты, касатик мой, ненаглядный...

Еще восемь лет прожила бабушка, возвращенная к жизни.

Бабушка!.. Когда в наш края пришел немец, она сказала близким:

– Он уйдет отсюда. Не дело это – Россию воевать. Уйдет, помяните мое слово.

Писали мне об этих пророческих словах ее уже в далекую Сибирь, где я расплачивалась собственной жизнью за чью-то чужую непонятную вину.

Шестнадцать лет спустя я узнала, что умерла бабушка все же от голода... Такое сердце не могло быть остановлено временем: его остановила жестокость...

И снова прошли годы.

И когда сегодня я иду по земле, шатаясь и балансируя, страшась провалиться; когда усталыми руками ищу опоры и ловлю пронзительный ветер, я мысленно вглядываюсь в провал времени, разделяющий меня с той, от которой мне нечего больше ждать. И тщетно я хочу понять то, что не поддается пониманию: жизнь всегда была ареной борьбы и насилия; люди всегда были жестоки и несправедливы. Где же обрела она такую гармонию души, такой оптимизм, терпение и любовь, что делают человека непобедимым даже в условиях рабства?..

Милое лицо с грустными глазами легко и ясно возникает в моей памяти. И как тогда, в далеком детстве, мне хочется поймать ее руку, крепко прижать к себе и заплакать облегчающими душу слезами. И засыпая услышать тихий ласковый голос:

– Повторяй за мной, дитя: "Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя..."