У ТЮРЬМЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО

Еще раз в защиту материнства


Людмила Альперн,
специально для Terra incognita


Людмила Ильинична Альперн – правозащитник, заместитель директора общественного Центра содействия реформе уголовного правосудия (Москва). Регулярно выступает с публицистическими статьями в сборниках, издаваемых Центром.


С детства я отличалась самостоятельностью. Она заключалась не в том, что я умело делала уроки или ловко заплетала косички, а в том, что всегда брала на себя ответственность за то, что со мною происходило: было стыдно уменьшать свою роль в содеянном. Видимо, с малых лет мне было дано понимание значимости моего собственного существования, а значит – степени участия в жизни. Такими умными словами, конечно, я тогда не располагала, но стыд был прозрачным свидетельством такого отношения.

С возрастом это качество укреплялось. Если я чем-то занималась, то вкладывала в это свое собственное понимание, искала свои решения. Не использовала обстоятельств: было стыдно искать удобство или выгоду в личных отношениях, в чувствах. Старалась не пользоваться людьми. Выбирала трудные пути – или они меня выбирали. В конце концов у меня возник конфликт с тоталитарным государством. И при всей малозначительности моего участия в сопротивлении ему оно об этом знало, а потому в его терминах я была просто преступницей. Я ловила себя на ненависти к происходящему в стране, понимая при этом, что и меня может постигнуть такая же участь, как многих моих друзей, близких, знакомых, с которыми государство безжалостно расправлялось.

В принципе, стремление к самостоятельности в то время вполне логично рассматривалось как признак криминальности. И все могло закончиться тюрьмой. К счастью, до этого дело не дошло, но в один прекрасный день я оказалась одна с грудным ребенком, почти на улице, без жилья, без средств к существованию, без родных, в полной неуверенности в завтрашнем дне.

Это, конечно, крайне упрощенная модель моего тогдашнего положения. Как-никак, у меня было образование, профессия, даже работа; были друзья, по крайней мере, одна очень хорошая и добрая подруга, которая не бросила меня на этой самой улице, а на какое-то время заменила семью, и ее дом стал моим домом. Я была безмерно счастлива тем, что стала матерью, безумно любила своего малыша. И надеялась на Лучшее, будучи уверена в том, что все рано или поздно устроится, что все будут счастливы. Словом, я не то чтобы была такой уж записной оптимисткой, – просто рождение сына осветило мою жизнь, сделало ее, несомненно, более радостной и осмысленной, показало новые пути и исходы.

В конце концов, все действительно наладилось. Но на это ушли годы. Внутри же времени, потраченного на достижение сказочно-счастливого конца, мне довелось пройти настоящие испытания. То была жизнь, полная боли и страха за ребенка, для которого я была единственной опорой, жизнь как некая нескончаемая борьба за выживание. Я многое поняла, прочувствовала, запомнила навсегда.

Именно этот глубоко личный жизненный опыт заставляет меня снова и снова вставать на защиту тех женщин, которым выпала невероятно трудная роль в нашем обществе – в одиночку защищать свое право быть матерью, досталась запредельная доля – стать матерью в тюрьме.

Об этой душераздирающей проблеме я уже писала два года назад, и эти усилия, похоже, не остались незамеченными. Видимо, бывают чувства, которые могут изменять мир к лучшему, даже если это безответная любовь.

Чтобы осветить суть проблемы, не надо долго надрываться в объяснениях. Она очевидна для любого нормального мужчины, для любой нормальной женщины. В нашей тюрьме с конца тридцатых – начала сороковых годов прошлого столетия жизнь людей – и заключенных, и тюремщиков – протекает по искаженным законам Зазеркалья или Королевства кривых зеркал. Высшей точкой кривизны, на мой взгляд, является способ осуществления тюремного материнства.

Известно, что русские женщины, осужденные за тяжкие преступления (конечно, не за кражи, а за кое-что более серьезное – мужеубийство, детоубийство, поджоги), шли на каторгу вместе со своими детьми. С грудными, с любыми детьми до 15 лет, так как не придумать участь хуже сиротства, когда детей не с кем оставить. Родительские права этих женщин никем не оспаривались. Другое дело, что дети часто погибали на этапах, ведь этап в лучшем случае длился год, а то и два и более. Условия в российских тюрьмах и тогда оставляли желать лучшего: переполненность, грязь, отсутствие свежего воздуха, инфекционные болезни, – кстати, все тот же туберкулез, а еще и тиф, и грипп по сезону, и дизентерия – все это косило и взрослых, ко всему привыкших людей, не говоря о детях. Дети умирали на руках родителей, но все же у них была общая судьба: они вместе делили тяготы, вместе выживали, вместе гибли.

Трудно дать нравственную оценку такому явлению. Одно ясно – ребенок, который остался без внимания родных взрослых, обречен если не на физическую, то почти всегда на нравственную погибель, и эту мысль многократно подтверждают горькие судьбы нынешних воспитанников детских домов. Существует почти скрытая от общества статистика, обнажающая эту простую истину: какие-то сумасшедшие проценты покончивших жизнь самоубийством, погибших от рук алчных охотников за даровой жилплощадью, оказавшихся в тюрьмах и т.д. Эти дети, если даже они внешне выглядят так же, как и их ровесники, выросшие в семье, и имеют хорошие способности, одаренность, красоту, все же не могут реализовать свои природные данные, так как несут в себе некий порок развития, порожденный недостаточностью сугубо личного отношения, родительского пристрастия, которое, как выясняется, важнее жирной похлебки и удобной постельки.

Это пристрастие обычно называют любовью. Недолюбленные дети страдают всю свою взрослую жизнь, даже когда внешне она складывается вполне нормально, обыкновенно или даже удачно. Что-то болезненное жжет их изнутри, что-то толкает порой на не-обдуманные поступки, какая-то невысказанная обида подступает в самые неподходящие моменты жизни. Мне известны взрослые, даже уже пожилые люди, которые с нескрываемой горечью рассказывают о своем детстве, обиде, которую они испытывали от того, что мать отдавала предпочтение младшему брату или старшей сестре. И это горькое чувство недолюбленности оставило след на всю взрослую, самостоятельную жизнь.

Можно сказать с полной уверенностью, что наличие любви – главный компонент правильного развития человека, главная составляющая его счастливой и продуктивной взрослой жизни.

Младенцы, родившиеся в тюрьме, к счастью, не сироты: мать-то у них точно есть. Причем мать, лишенная нормальной человеческой жизни, испытывающая эмоциональный голод, для которой ее несвоевременный ребенок может и должен стать единственной отдушиной, лучом света в поистине темном царстве российской тюрьмы. Но не тут-то было! Система устроена так, что как только мать получает приговор и добирается этапом до исправительного учреждения, с ребенком ее неукоснительно разлучают. Нет, они оба продолжают жить на одной территории – на земле исправительной тюрьмы, или колонии, как ее называют в России, вот только мать и ее ребенок разделены теперь непреодолимыми для арестанта препятствиями: локальными зонами, контрольно-пропускными пунктами, строгими правилами. Нарушать эти препятствия нельзя – это жестоко карается как нарушение режима, со всеми вытекающими последствиями: предупреждение, ШИЗО, ПКТ, СУС, с полной невозможностью в таком случае получить отсрочку приговора по уходу за малолетним ребенком, УДО и т.д.

Остается только одно: затаив внутри себя скорбь и протест, ходить на свидание к своему младенцу в его детский дом – раз в день на один час. И уходить со свидания, когда пробьет время, глядя, как плачет, как льнет к тебе всем крохотным тельцем твое дитя, не желающее признавать никакой силы, что могла бы заставить маму выпустить его из рук. Но сила такая находится, она холодна и беспощадна, она не взирает на лица, не делает различий.

Я никак не могу всего этого постигнуть. Я женщина с преступным в общем-то прошлым, – та самая ненависть к предыдущему государственному строю, которая вполне могла кончиться тюрьмой, почему нет? И я легко представляю себя на их месте: такой же арестанткой, с таким же бесконечно дорогим и абсолютно недоступным младенцем. Что бы делала я, со своим безумным материнским инстинктом, с непреодолимой потребностью быть постоянно вблизи своего ребенка? Как бы я боролась с этим устройством, чем бы это кончилось для меня, для нас? Смогла бы я смириться с этим кощеевым, противоестественным укладом жизни или бы погубила и себя, и его? Какой инстинкт взял бы верх, какое качество?

Трудно сказать. Не берусь, так как любые предположения останутся недоказанными. Мой ребенок уже вырос, ему скоро девятнадцать, и, слава Богу, мы прожили все эти годы вместе. Но остается боль, которая не дает мне забыть о них, бесприютных матерях, которым выпала другая судьба.

Посещая женские колонии, где есть дома ребенка (таких – десять в России, я была только в половине из них, но зато неоднократно), я пытаюсь беседовать об этой проблеме с сотрудницами: тюремщицами, врачами, психологами. И странно: редко нахожу поддержку и понимание. Как будто женщины, надевшие мундир, что-то утратили в своей сущности, в своем естестве. Утратили дар женской соучастливости, чувства всеобщности материнства. На самом деле в этом нет ничего необъяснимого: это болезнь, просто болезнь, называется она профессиональной деформацией сознания.

Интересно, что все аргументы против звучат всегда одинаково, как заученный припев, независимо от региона и специализации сотрудницы: "Они плохие матери", "Ребенок им нужен только для ослабления режима", "Мы хотим, чтобы у этих детей было детство" и так далее, в том же духе. Более всего меня поражает, когда в этом хоре звучат уверенные голоса педиатров, детских врачей, которые от тюремной деформации должны быть защищены клятвой Гиппократа. Предполагается, что этим детям лучше жить с чужими, равнодушными к ним людьми (ведь никто не станет спорить с тем, что чужой ребенок – это совсем другое дело, чем твой, собственный), чем со своими, живыми, любящими матерями. Я не стану обсуждать здесь возможные особенности материнской любви, так как всегда исхожу из убеждения, что любая любовь лучше самой изысканной нелюбви. Об изысканности, кстати, в этом случае, речь не идет: дети в таких богоугодных заведениях – с госпитализмом, с аутизмом, с диатезом, в общем – с сильно нарушенной психосоматикой.

На вопрос: "Что же, нет ни одной хорошей матери?" – сотрудницы обычно стыдливо отвечают: "Да есть, есть, конечно!". Сколько таких матерей, узнать не удается. В сухом остатке – ощущение, что есть среди осужденных матерей несколько психопаток, в основном же – они нормальные родители, но только система не желает расставаться со своими преимуществами: тюрьме удобно, когда дети отдельно, матери отдельно.

Есть, правда, и "диссиденты" в системе. Знаю, по крайней мере, троих; все они со специальным образованием: два педиатра и один психолог. Они исходят в своих доводах из понимания блага ребенка, защищая ту простую истину, что маленькому человечку для нормального развития нужен собственный любящий взрослый. Кроме того, для них очевидна и обратная сторона: трудно стать матерью, не заботясь о ребенке. А значит, и перспективы нет: не стала арестантка полноценной матерью, не дали, да не заставили, наконец, – значит, так и дальше пойдет: выйдет с ребенком и оставит его в ближайшем детском доме. Вроде бы на время, на деле же – навсегда. И получается, что растят они в своем ДМР* уже готового сироту, зная, что это временное тюремное удобство обернется очередной трагедией, очередной разбитой судьбой.

Эти нетипичные сотрудники чувствуют свою личную ответственность, другие же не склонны обременять себя лишними заботами относительно арестантских судеб, оно ведь спокойнее – не выламываться из установившихся тюремных традиций. Так было, пусть так и будет. Они, скорее всего, не сознают, что вольно или невольно воспроизводят бесчеловечные гулаговские обычаи.

Впрочем – это на местах, в колониях. В Главном же тюремном управлении люди прогрессивнее, к тому же – мужчины. Как ни странно, мужчину-тюремщика легче убедить в том, что материнство должно осуществляться в традиционной, привычной форме, а не в урезанном гулаговском варианте. К тому же они понимают, что 500 человек – а примерно такое количество осужденных матерей с малолетними детьми содержится в системе – это очень маленькая толика российского тюремного миллиона, а престиж системы только выиграет, если матерей будут содержать на общечеловеческий манер. Поэтому здесь возражений почти нет, все, как всегда, упирается в деньги: будут деньги на переустройство, так, вроде бы, почему бы и нет.

Но денег, скорее всего, не будет, если, конечно, государство целенаправленно не пошарит в своих дырявых карманах. Да и что значит переустроить: чтобы у каждой матери с ребенком была отдельная, удобная комнатка со всеми удобствами? Это в тюрьме-то? Там, где люди живут друг на друге? К чему эдакая роскошь? В Польше, например, где тюремная реформа давно идет семимильными шагами, лишних денег на тюрьму тоже нет, и матери живут по двое, по трое, а то и пятеро вместе, в зависимости от размера помещения. И ничего. Главное – вместе с детьми, да есть еще и поддержка профессионалов – психологов, социологов, врачей. И на воле кое-какие меры примут, чтобы они на улице не остались после освобождения.

Довелось мне недавно побывать в одной по-настоящему заграничной женской тюрьме – той, что под городом Парижем. Есть там пенитенциарный центр Флери-Мирожис, который считается самым крупным в Европе. В нем три тюрьмы: для мужчин, для женщин, для подростков. Все отдельно, на расстоянии. Постройки относительно новые – тридцатилетней давности. Как и две другие, осмотренные мною французские тюрьмы (мужские, в Лионе и в Версале), женская тюрьма построена на манер паноптикума, т.е., в центре здания расположена смотровая башня, а от нее лучами отходят тюремные коридоры. Все довольно чисто, даже завораживающе красиво, стильно. Узкие, как бойницы, окна тюремных коридоров, но при этом обычные нормальные окна камер, без ресничек и прочей чепухи. Условия для жизни приемлемые. Дворики, мастерские, спортзалы. Больница. Есть и особый материнский коридор, рассчитанный на 28 человек. Камеры, понятно, отдельные, в камере все есть, что надо для матери и ребенка. Отдельно – кухня, где можно готовить, и продукты сюда завозят регулярно; прачечная имеется, игровые комнаты, комнаты отдыха, прогулочные площадки. Камеры были пусты – ни одной матери в тюрьме не оказалось. На мой вопрос: "Почему?" – сопровождавший нас тюремщик ответил, что стараются их здесь не держать, отпускают досрочно, сразу, как только можно. Тогда я задала ему свой традиционный для такого места вопрос: "Плохие они матери?". Он ответил с удивлением: "Почему плохие? Очень хорошие". Я стала расспрашивать, знает ли он случаи, когда мать все же оказалась недостойной. Он, подумавши, вспомнил, что был случай, но еще до его здесь службы (он работает в той тюрьме два года), когда одна из матерей не выполняла, по мнению врачей, свои обязанности: курила при ребенке, не вовремя укладывала и кормила малыша, – в общем, плохо заботилась. Врачи обратились к судье, а судья, проведя расследование, ребенка у нее отнял и передал в приемную семью. Семья эта – на время, это не полное лишение материнских прав, но матери потом придется постараться, чтобы доказать суду свою любовь и способность растить ребенка. Это был единственный известный ему случай. Больше спрашивать было нечего.

И еще. Чтобы узнать мнение второй стороны, в данном случае главной, – так ли им безразлична судьба их детей, так ли они согласны с такой практикой, так ли они черствы и бесчувственны, я взяла за правило писать с "мамочками" сочинения, когда посещаю их в колониях с подарками, как ранее я завела такую традицию в колониях для несовершеннолетних осужденных. Там эта методика прижилась, оказалась информативной и полезной. Я задалась темами и провела этот своеобразный опрос в четырех уже "мамских" зонах.

Москва


Привожу отрывки из их сочинений.
Без комментариев.
Пусть сами расскажут о своем материнстве.


Радость материнства, мне кажется, в первую очередь, – в здоровье детей, если ребенок здоров, весел, бегает, играет – и жить хочется. Разлука с ребенком может привести к любому безумию, можно сорваться, даже по пустяку. Ну не знаю, это просто крах, пустота. Главное в жизни у меня – моя мама и мои дети. Буду изо всех сил стараться, чтобы всё было хорошо.

Елена Т.


Радость материнства заключается в том, что твой ребенок с тобою рядом. Слышать его дыхание, видеть его постоянно улыбающимся, заботиться о нем. Возможно, этого я раньше и не понимала. Но родив здесь ребенка, я поняла, как это прекрасно.

Наши дети находятся в Доме ребенка при колонии. Там о них заботятся няни, воспитатели, матери только ходят на прогулки. Конечно, очень бы хотелось жить рядом со своей дочерью. Даже несмотря на то, что я работаю. Когда, допустим, мне нужно идти на работу, сдавать ее няням и воспитателям.

Лариса Д.


Хоть я и понимаю, что зона – не место для ребенка и его воспитания, отдать его даже своим родственникам я бы не смогла. А если бы пришлось? Только в одном случае – если бы моему ребенку пришлось в детском доме ждать окончания срока моего заключения. Только в этом случае я отдала бы ее моим родителям. Она для меня – всё!

Елена С.


Моя радость в том, что она у меня есть, я даже представить не могу жизнь без нее, мне иногда кажется, что она была со мной всю мою жизнь. Вот ей уже три месяца исполнилось, а я ночами не могу спать, зная, что она не рядом со мной, что не могу ее обнять и прижать к груди, покормить. Утром в пять часов бегу как угорелая, чтобы обнять и поцеловать ее. Я сильно-сильно ее люблю и не смогу жить без нее. Для меня она – всё в моей жизни.

Мадина Б.


Нужно, чтобы мамки находились со своими детьми в одном здании, не выходя в зону. Мы сами сможем их воспитывать и дать им все необходимое. Разлука с ребенком – это что-то ужасное, я этого не переживу. Он у меня первый, и без него я не смогу. Я все для него сделаю, лишь бы он был счастлив со мной.

Татьяна С.


Я захожу на группу – он, когда увидит меня, радуется, ручками-ножками сучит, смеется. Он ждет меня и знает: я его мама. Это счастье – видеть его глазенки, целовать его всего. Учить его ходить и говорить первые слова.

Я хотела бы быть постоянно рядом со своим ребенком, видеть его не только в течение дня, но и самой укладывать спать на ночь. Сейчас, хоть и в неволе, но мы вместе, и он счастлив и ждет меня. А вот у нас есть мамы, которые не могут прийти к своим детям, они больны туберкулёзом. У этих детей потухший взгляд. Они ухожены, сыты и накормлены, но они не светятся от счастья, как дети, с которыми мамы постоянно.

Мой ребенок подрастет, и я все расскажу ему сама. Мне будет стыдно и обидно, что он родился в таком заведении, но я постараюсь сделать всё, чтобы он не стыдился и всем гордо говорил, что я его мама.

Елена Б.


Кчему приводит разлука ребенка с матерью? К очень, очень печальным последствиям. Самое первое, самое прекрасное слово в жизни ребенка – мама. Мама, мамочка, помоги – слова ребенка, просящего о помощи, молящего взять его на руки, прижать к теплой груди. Но нет... мамы нет рядом, а ведь так хочется... К сожалению, это коснулось и моего очень маленького сынишки. Редкие наши встречи так коротки, и порою слезы текут по лицу матери, когда она расстается со своим малышом. Почему никто никогда не задумывается о том, что мать нельзя разлучать с ребенком? Никак нельзя! Это равносильно тому, что сердце матери разорвать пополам. Ребенок ухожен, накормлен, и вроде бы все хорошо. Но поверьте, что материнской ласки и любви, которые ребенок получал, еще находясь внутри, ой как не хватает. И никто почему-то не задумывается, как тяжело маленькому сердечку без любви родного человека. И снова и снова я возвращаюсь к тому, что меня больше всего травмирует, – то, что я вижу своего сыночка всего один раз и один час в сутки. Очень тяжело, просто не передать словами. Как вы считаете, это нормально? А каково для мамы? Мы, конечно, понимаем, что находимся здесь по своей воле. Но все же... Невозможно мать, именно настоящую мать, разлучать с ребенком.


Улыбается во сне
Маленький малышка.
Боже, как приятно мне –
Это мой сынишка.
Нежный, маленький, родной,
Мой комочек славный,
Лучший, милый, дорогой,
Самый, самый, самый.

Я беру ручонки очень осторожно
Маленького мальчика, сына моего.
Не любить его – просто невозможно,
Но разлука точит, видеть тяжело.

Светлана М.