Андрей Николаевич Рыбаков
(1916-1988)


Родился в Петрограде, в семье потомственных военных моряков. Учился в театральной студии им. Немировича - Данченко и в Литературном институте. На творческом взлете, в мае 1941 года, арестован по 58 ст. УК – за поэтическое творчество и критические высказывания в адрес советской власти. Пятилетний срок заключения отбывал в Сибири, в Мариинских лагерях. Работал на лесоповале, позднее в лагерном, крепостном театре. После освобождения и реабилитации стал драматическим актером, членом Всероссийского театрального общества. Всю жизнь продолжал поэтическую работу, считая своими учителями А.Блока и А.Ахматову, знакомство с которой поддерживал с юношеских лет. Ни тяжелый быт, ни бедность не сломили его надежд на возрождение Человека. Его творчество не укладывалось в прокрустово ложе официальной советской литературы. В своих потаенных стихах он остался верен себе и свободе, оставив нам высокую речь о своем страшном веке. Его жизнь оборвалась на пороге перемен в судьбе России, о которых он мечтал всю свою жизнь.

* * *


Я только успел, повиснув,

Увидеть, как, верь не верь,

Кондуктор-убийца, прыснув,

Замкнул надо мною дверь.


А поезд понес без дыма,

Завыли под ним года,

В огнях пролетели мимо

Платформы и поезда.


Туманом морозным крыты,

Поляны внизу, кусты.

Плечами скупых габаритов

Колотят меня мосты.


За что я держусь? Не вижу!

За выступ какой-то, крюк.

Но пальцы немеют. Ниже

Смыкается хватка рук.


Напрасно сорвал я ногти,

Напрасно пробил стекло.

В раздутый рукав, до локтя

Горячее потекло.


И вот, на рассвете мглистом,

Я вижу – идет к концу.

И только леса со свистом

Секут меня по лицу.

1939


СТУЖА


Густеет стужа. Стекла зарастают.

Серебряные пальмы громоздятся.

А за окном, вцепившись в подоконник,

Воробышки голодные сидят.


Им ветер перья слабые топорщит

И сердце замораживает насмерть,

И вот один, других смелее, робко

Стучит ко мне в промерзшее стекло.


Прости, дружок! Я замечтался что-то.

Я крепко помню – что такое голод.

Пусть манною небесной за фрамугу

Летит благословенное зерно.


Вот так и было. Резал душу ветер.

Стекло седое хрипло дребезжало.

А я в толпе, упрямым доходягой,

Сутулился под кухонным окном.


Была слаба надежда на прибавку,

И человечек с мордой обезьяны,

Приплясывая, пел о Сингапуре,

Чтоб поварские размягчить сердца.


Густая стужа и метель ровняла

Ночных бараков братские могилы,

А там, за зоной, по сибирским далям,

На запад шли составы без огней.


Война, а здесь, по сводкам медсанчасти,

Еще сто пять в бугры освободились,

Еще сто пять фанерных бирок с ниткой

Раскормленный придурок надписал.


Шли в Божий рай просчитанные души,

Хоть адрес этот им не помечали,

Зато статью и срок писали четко,

Чтоб воли не видать и в том раю.


Когда-нибудь, когда-нибудь расскажут

Дожившие до утра очевидцы

О черных снах, о дантовых кошмарах,

О призраках, душивших нас всю ночь.


Будите память, братья-очевидцы!

Вам уступаю зоркие бинокли,

А сам дурным Иваном на Пегасе

Через эпоху наискось скачу.


Линована квадратная эпоха,

Как школьная наивная тетрадка:

От сих до сих извольте умещаться,

А за строку отнюдь не заезжать.


Но та тетрадь прошита крепкой дратвой,

Ее пронумерованы страницы,

Листка не вырвать, буквы не исправить,

Кровавых клякс резинкой не стереть.


В петле издохли Зaукли и Кейтли,

Других и по сей день по миру ловят,

И лишь у нас народу неподсудны

Отечественной марки палачи.


Они таятся по отделам кадров,

Встречаясь на житейских перекрестках,

Невнятно улыбаются друг другу,

Как авгуры друг друга понимая.


Мол, ничего, – гнилых свобод хрущевских

Кончается чумная полоса,

Еще завинтим так, как не бывало,

Как лишь мечтать товарищ Сталин мог.


Друзья мои, все может повториться!

Тьма не убита. Снова над столом

Склоняется сексот осатанелый,

И пишет, пишет, пишет, не вставая,


По шестигранной сталинской системе –

Кто, что, кому, при ком, когда и где.

И полнятся досье интеллигентов

И всех, кто смеет мыслить и судить.


* * *


Твои листы уже чернеют, Ложь,

Я не один твое бессилье вижу.

Лишь медлит он – прямой и строгий нож –

Тебя отсечь, как отсекают грыжу.


Вот и ребенка не обманешь ты,

А мудрецов когда-то обольщала.

Кто не прочел звериные черты,

Что Божьими привиделись сначала?


Падешь и ты. Такой свершится день.

Твои жрецы поплатятся за дело.

Пройдет Огонь, и будет чадный пень,

Где ты листвой отравленной шумела.


(...)


Но что такое? Словно впереди

Былого леса черная громада?

Какого леса? Полно, не чуди –

Мы сами жгли, и вспоминать не надо.


Мы сами жгли? Не спорю. Было так.

Но чьи же нам на грудь упали тени?

То Древо лжи вернувшихся бродяг

Приветствует во всем своем цветеньи.


Шумят, шумят зловонные листы,

Летят на нас нетопыри и совы.

А как знакомы сумерек черты!

И день погас. Никто не ждал такого.


От этой муки разорвался б рот,

Когда душа бы голосом кричала.

Нарезки ржавой сорван поворот.

И снова ночь. И снова все сначала.

1948


ПЕТЕРБУРГ


О, этот город! – Ангелы и львы,

Господень крест, бессчетно повторенный,

На куполах, на шпилях и колоннах,

И стены непробойной толщины.


Здесь, не людским заброшены рывком,

На гулких арках римские квадриги, –

Свирепо ноздри конские раздуты

И выкачены гневные глаза.


Куда ни глянь, – отесанный гранит,

Молчат упрямо сумрачные камни.

Здесь человеку холодно и страшно:

Ведь он живой, а жизнь его течет,


Струится прочь, как воды под мостом,

Необратимо, неостановимо,

Журчит чуть слышно, тратится напрасно,

И тяжко жить и страшно умирать.


И в ужасе, пытаясь уцелеть,

Он лепится к щербинам плит недобрых,

Как мох, как ил, как слабая ракушка.

Он преходящ. Лишь камни здесь навек.


А в воздухе – то благовест христов,

То гулкий грохот пушек оголтелых,

То вальса голос девичий и нежный,

То барабанов дьявольская дробь.


И всюду цепи. От столба к столбу

Висят неразмыкаемые звенья.

И всюду частокол железных прутьев

И кружева чугунного ажур.


(...)


Быть может, птиц осенний караван,

В каком-нибудь тысячелетьи дальнем,

Путем привычным пролетая к югу,

Вдруг не застанет города сего,


Но, сделав круг, приметит сквозь туман

Слепящий блеск, неясный и знакомый.

И сядут птицы на тугую воду,

И подплывут поближе... На волнах


Там, не качаясь, будет плыть фрегат,

Адмиралтейский золотой кораблик.

А ровно в полдень, глухо, под водою,

Ударит пушка. И прогонит птиц.

1962