ОГОВОРА ОНИ НЕ ДОЖДУТСЯ

Евгений Казмирчук

В адрес альманаха "Terra incognita" нередко приходят письма из мест заключения. Сюда был передан и материал, подготовленный специально для прессы одним из обвиняемых по "делу Мирилашвили" Евгением Казмирчуком. Публикуем его с некоторыми сокращениями.

Подумаешь, в тюрьму попал – кого этим в наше время удивишь... Тюрьма стала частью российской жизни. Такого количества книг, песен и кинофильмов про всякую тюремщину нет ни в какой другой стране. Говорят, мы самое тюремное государство на земле – и по количеству заключенных на сто тысяч населения, и по численности находящихся за решеткой. К тому ж, Россия лидирует по количеству сидевших без вины и затем реабилитированных. Да не сразу реабилитированных, а спустя много лет после того, как эти несчастные отстрадали свой срок в тюрьмах, в лагерях. Самое большое количество реабилитированных посмертно – это тоже у нас. Значит, справедливость все-таки торжествует?

Но это же издевательство, а не справедливость… Не хотел бы я стать заложником правового произвола, и чтоб меня и всех тех, кого бросили за решетку по одному со мной надуманному (боюсь сказать – заказному) делу непонятно за что, реабилитировали только когда-нибудь потом. Дескать, ошибочка вышла…

Если человек невиновен, если попал за решетку по чьей-то ошибке или по навету, чьему-то злому умыслу, если доказательств вины его нету, а имеются одни только подозрения, – то почему, скажите, должен мучиться в тюрьме и год, и даже больше? И когда с кем-нибудь, не дай Бог, такое случается, то виновные, по-моему, должны наказание понести. Вот тогда это была бы в самом деле справедливость!

Пока же многих из нас, приученных ничему не удивляться, никого и ничего не бояться, и ни у кого, кроме Господа Бога, ничего не просить, и на воле-то тревожит нешуточный вопрос: как же надо жить, чтобы не оказаться вдруг за решеткой ни за что ни про что?

Моя профессия последних лет – частный охранник. То, что она сама по себе и связанный с нею образ жизни – не гарантия от неволи и лишений, я и мои близкие убеждаемся уже больше года моего нахождения в следственном изоляторе. Обвиняюсь, кажется, в самых тяжких грехах, что есть в уголовном кодексе. И все нацелено на то, мне кажется, чтобы заставить меня оговорить своего "шефа" – охраняемое мною лицо. Скажу сразу: я не могу и не стану чернить этого порядочного человека. Поскольку – не за что.

Почему меня арестовали? Я думал об этом много раз. И понял, что сижу за безупречное выполнение своих профессиональных обязанностей, как я их понимаю, в отношении охраняемого. Уголовщины никакой на мне нет, как и на охраняемом. Значит, это, конечно, оттого, что права охранника в законах не прописаны.

Охранник, тем более персональный, личный, считается профессией не публичной, и я с этим полностью согласен. Общение охранника с прессой или, скажем, занятие политикой, – безусловно, нонсенс, без права исключения. В этом смысле, например, неучтивое поведение отставника Коржакова по отношению к первому президенту России, при ком он был шефом личной охраны, пользовался его полным доверием, должно считаться каким-то недоразумением, что ли. Огласка разного рода обидных для охраняемого лица подробностей, ставших Коржакову известными в связи с исполнением им своих служебных обязанностей, по сути, нанесла вред профессиональному престижу охранника, вызвала настороженность, а то и просто недоверие к сотрудникам охранных структур вообще. И теперь нам надо, как в народе говорят, отмываться от этого. На мой взгляд, если уж охранник оказывается перед такими обстоятельствами, что не говорить об объекте охраны невозможно, – а такие ситуации могут возникать, – то говорить он может, считаю, только хорошее и только в общих чертах. Или же вообще на вопросы не отвечать. Это, если вдуматься, принципиальный момент профессиональной этики охранника.

А поэтому считаю, что в российское законодательство обязательно должен быть внесен пункт, защищающий наравне с нотариусами, врачами, адвокатами, священниками также и сотрудников охранных структур в их праве на молчание об охраняемом лице, обо всем том, что с ним связано и стало известно в связи с выполнением обязанностей охранника.

В самом деле, численность охранников в сегодняшней России огромная. И пока нет этого иммунитета на случай, если охраняемое лицо в чем-нибудь обвиняется, в совершении каких-нибудь преступлений, то заводят уголовное дело и против его охранника. Не потому, что имеются какие-то улики, а по той только причине, что, дескать, охранник, в силу специфики его работы, особой приближенности к охраняемому ну просто не может не знать многого, интересующего следствие. Из нас делают мальчиков для битья. Даже когда и обвинение против него – вранье сплошное, чью-то чужую вину на твоего охраняемого хотят повесить, все равно требуют: рассказывай! "Колись!.." Когда ж охранник давать "нужные" следствию показания отказывается, на грязный поклёп не идет, словом, когда не соглашается на то, что они называют "сотрудничать со следствием", – то его, этого ни в чем не повинного охранника, – туда же, за решетку!.. В моем случае это знаменитые Кресты.

Короче, охранник сегодня – заложник своей профессии, личностных качеств, хорошего воспитания. У него тот же самый крестный путь, какой назначен охраняемому лицу. Потому и получается: важно не то, в чем меня обвиняют, а почему это делают.

Мне во многом повезло в жизни. Родился и воспитывался в семье кадрового военного моряка. Старший брат до сих пор служит в военно-морском флоте. Я тоже офицер флота и не могу не гордиться этим, хотя служить довелось не так уж много. Однако воспитание в семье, курсантские годы в одном из лучших военно-морских училищ страны, моя дальнейшая жизнь на гражданке определили приоритетность нравственных качеств. Это неправда, что такие понятия, как честь, долг верности, наше время девальвировало.

Лицом, охраняемым мною и охранным предприятием, в котором я работаю, является президент корпорации "Группа Конти" Михаил Михайлович Мирилашвили. Его держат в следственном изоляторе вот уже полтора года. И это, на мой взгляд, многое объясняет в том, почему меня столько времени содержат под стражей, почему под разными предлогами отказывают в изменении меры пресечения. Я давно это понял: сам-то я им не нужен, а держат для оказания психологического давления на Мирилашвили. И, так сказать, для "массовости". Потому что следствию любыми правдами и неправдами хочется вымучить хоть какую-нибудь зацепочку, позволяющую говорить о существовании мифической "организованной группы лиц", так сказать, "преступного сообщества" Мирилашвили. На самом же деле оно создано только в воображении самих же следственных работников или кого-то еще, кто направляет их действия. Заявляя о своей непричастности к расследуемым прокуратурой города и вменяемым мне преступлениям, я абсолютно уверен также в том, что и Мирилашвили не имеет никакого отношения к факту гибели тех двух граждан, которые по версии следствия стали якобы жертвами мести за ранее совершенное похищение отца Михаила Михайловича.

Доказательств нашей причастности к этим преступлениям у следствия нет и быть не может, поскольку в нашей жизни никогда не было самого этого события. А вот оговор невиновных – это, мне кажется, возможно: по причине явной заинтересованности следствия. Возможны передергивания фактов, возможна их переоценка в пользу обвинения, игнорирование свидетельств о нашей невиновности. Ну хоть что-то же должна породить навязчивая уверенность прокуратуры в нашей причастности к расследуемым преступлениям и усердие следователей!..

По нашему делу была предоставлена возможность ознакомиться с материалами дела практически в полном объеме. До этого защита предполагала, что кто-то, возможно, оговорил нас, – иначе на каком основании держат столько времени? Но оказалось, что пока и оговора-то нет… Иначе говоря, злодеями нас считает по каким-то неизвестным мне причинам одна только прокуратура города. А это заставляет предполагать, что попытки склонить кого-нибудь оговорить нас, скорее всего, будут продолжаться.

Мне-то сразу после ареста предлагалась роль свидетеля обвинения в отношении Мирилашвили. Участникам расследования такой оговор казался, наверно, просто пустячной ценой за обещанное мне освобождение, возможность вернуться к семье, к нормальной жизни. Видимо, для тех, кто таким способом добывает "признания", это совершенно нормально, когда запуганный ими подследственный соглашается возвести напраслину на другого. Только кого в таком случае надо считать подлецом, лишенным чести?

Меня по-всякому "убеждали". И тем, что, не соглашаясь, инвалидом из тюрьмы выйду, и что мать родная не дождется, а жене и вовсе не нужен буду после долгих лет, проведенных "на зонах". То, что оговор невиновного – это не только предательство, но еще и уголовное преступление, никого, похоже, не волнует. Создавалось впечатление, что склонение к оговору в практике правоохранительных органов явление распространенное, что всеобщее осуждение методов репрессивных тридцатых годов до сих пор не образумило кадры этих органов.

Я знаю, что никто из сотрудников охраны не испугался, не согласился оговорить нас, хотя некоторых арестовывали. Возможно, что прибегали при этом и к психологическому давлению, не исключаю – и к физическому. По-человечески благодарен им за то, что Коржаковых среди них не оказалось. Все-таки не те нынче времена! И от меня оговора они не дождутся. Не только потому, что так понимаю свою профессиональную этику, но в еще большей мере оттого, что даже в моем нынешнем положении могу только благодарить судьбу за то, что она предоставила мне возможность находиться рядом с М.М. Мирилашвили, работать с ним, быть ему полезным. К слову сказать, благодаря общению с Михаилом Михайловичем я стал совсем иначе относиться к значению религии в нашей жизни, независимо от различия ее конфессий. У него невольно стал перенимать то особое, свойственное жителям Кавказа отношение к старшему поколению, к родителям, к семье, к долгожданным детям, по которым я очень скучаю, как и по любимой жене.

Жаль, нормальная жизнь вдруг обернулась этим тюремным кошмаром. Но все тайное рано или поздно становится явным. Думаю, теперь уже не долго осталось ждать, когда обнаружится и главная тайна следствия, – кому принадлежит инициатива обвинить нас в чьих-то чужих преступлениях и упечь за решетку… И дай-то Бог, я буду не единственным, кто простит тех, кто совершает в отношении нас это зло.