Параллельный мир СЕРГЕЯ КАЛМЫКОВА

Давид МАРКИШ

Сергей Иванович Калмыков родился в Самарканде 6 октября 1891 года. Вскоре семья переехала в Оренбург, где он учился в гимназии. В 1909–1910 годах жил в Москве, посещал художественную школу К.Ф. Юона и подготовительный курс Московского училища живописи, ваяния и зодчества. В 1910 году приехал в Петербург и четыре года учился в художественной школе Е. Н. Званцевой у К. С. Петрова-Водкина и М. В. Добужинского.

После Великой Октябрьской революции Калмыков вернулся в Оренбург, участвовал в оформлении революционных праздников, общественных зданий, читал лекции по истории искусства, принимал участие на выставках живописными, скульптурными и графическими работами.

Художник неоднократно ездил в Москву, а в 1925 году участвовал в выставке объединения "Жар-цвет". Имел небольшую переписку с К. С. Петровым-Водкиным и В. В. Кандинским. В 20-е годы С. И. Калмыков работал над эскизами театральных костюмов и афиш для Оренбургского театра и цирка, участвовал в оформлении спектаклей Средне-Волжской передвижной оперы.

В 1935 году он был приглашен в Казахстан для работы в только что созданном музыкальном театре (ныне Академический театр оперы и балета им. Абая). Здесь он оформил оперы "Аида", "Князь Игорь", "Фауст", "Тоска" и др.

Скончался Калмыков 27 апреля 1967 года.

(Из Альбома "Сергей Калмыков",
издательство "Онер", Алма-Ата, 1991)

Гениальность – это биологическая трагедия художника.
С.Калмыков

Которая из двух параллельных линий, непересекающихся и уходящих в бесконечность, "главней"? Кто лучше – Репин или Малевич? Или "оба лучше"?

Сергей Калмыков существовал в своём, особом измерении, разительно отличавшемся от других. Это был тот самый случай, когда жизнь художника намертво переплетена с его частной жизнью: Калмыков слыл городским сумасшедшим, это оберегало и его самого, и свободу его творчества от больших неприятностей с властями, вплоть до посадки в тюрьму.

А с городского сумасшедшего что взять? Он безвреден, тих, ходит по улицам в пёстрой рванине – и рисует, рисует… В азиатской Алма-Ате, где художник прожил три десятилетия с лишком, вплоть до смерти в 1967 году, принято считать таких людей отмеченными перстом Божьим; и по этой причине к ним следует испытывать своего рода почтенье. К Калмыкову привыкли – к его самодельным брюкам с разноцветными штанинами, к его алому берету, к привязанным к фантастической кофте порожним консервным банкам, бренчащим.

С течением времени он сделался уникальной частью алма-атинского городского пейзажа, наподобие птички-колибри в сибирской тайге. По мере возможностей он менял декорацию, неизменно оставаясь, впрочем, в границах изобразительной стилистики своего костюма.

Вот каким увидел его покойный Юрий Домбровский ("Факультет ненужных вещей", роман): "Солнце заходило. Художник спешил. На нём был огненный берет, синие штаны с лампасами и зелёная мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для космоса, Марса и Меркурия, ибо это был “гений 1 ранга Земли и всей Вселенной” – декоратор и исполнитель театра оперы и балета имени Абая – Сергей Иванович Калмыков, как он себя именовал".

Такая фигура, согласитесь, никак не укладывалась в рамки штампованного образа "рядового советского труженика, идейного борца за победу коммунизма". Заведи он себе капиталистический клетчатый пиджак и ковбойские сапоги на высоком каблуке – его, пожалуй, ждали бы административные неприятности, вплоть до помещения в следственный изолятор. Но сажать за решётку уличного "гения 1 ранга" с его мольбертом никому почему-то не приходило в голову.

"День и ночь он писал, – продолжает Домбровский, – и всё не для современников, а для будущих поколений, двадцать первый век ему был уже ни к чему, он работал для двадцать второго. Для этих отдалённейших потомков и были написаны его грандиозные циклы, сотни листов и холстов каждый… Он ничего никому не показывал, может, просто не успел". Он и не продавал свои работы, иногда дарил приятным ему людям – но не продавал. Бытовая нищета шла за ним по пятам, он знал, что такое недоедание, голод. Год за годом молоко и хлеб составляли его рацион. "Мебель" в его конуре была построена из перевязанных бечёвкой пачек старых газет.

Веря в своё предназначение, Калмыков писал не без иронии: "Не надо пугаться гениев. Это милые люди. Я это знаю по себе. Я сам гений. У меня вовсе нет мании величия. Я очень скромен и беден. Обыватели представляют себе гения, наверное, так. Это величайшие оклады. Популярность. Растущая слава. Каждый имеет рукописи, деньги. Каждый холит состояние. Мы же, скромные профессиональные гении, знаем: гений это изорванные брюки. Это худые носки. Это изношенное пальто…"

Перед смертью, в больничной палате, он восхищался вкусом горячей пищи. Сергей Калмыков принадлежал к мастерам Серебряного Века русской культуры и был, пожалуй, единственным, дожившим до конца 70-х – почти до наших времён.

Современник Малевича и Кандинского, Шагала и Филонова, он в 1910 году поступил учиться в петербург-скую школу искусств Е.Званцевой, где его преподавателями были Мстислав Добужинский и Кузьма Петров-Водкин. Через год двадцатилетний Калмыков создаёт картину "Купание красных коней". Петров-Водкин высоко оценивает эту работу своего ученика: Калмыков, по словам мэтра, "точно молодой японец, только что выучившийся рисовать". Да и сам "молодой японец" весьма высоко ставит своих "Красных коней"… Спустя год с небольшим Кузьма Петров-Водкин показывает свою знаменитую работу "Купание красного коня", в определённом смысле ставшую, наряду с "Чёрным квадратом" Малевича, символом русского авангарда. Калмыков посмеивался: "К сведению будущих составителей моей монографии. На этом “красном коне” наш милейший Кузьма Сергеевич изобразил меня! Да! Да! В образе томного юноши на этом знамени изображён я собственной персоной".

В 18-м году он оставляет Петроград и перебирается в Оренбург, где прошло его детство. Для него, убеждённого в том, что корни мирового искусства тянутся не к Парижу, а к древнему Вавилону, место постоянного проживания художника не имело, по-видимому, существенного значения. Суета столиц его не привлекала, а, скорее, раздражала, да и времена были куда как неспокойные… Калмыков оказался прав: останься он в Петербурге или в Москве, ему, скорей всего, не удалось бы дотянуть до преклонного возраста, пережить своих знаменитых современников на добрых четверть века.

По самым грубым подсчётам, Калмыков оставил после себя свыше полутора тысяч работ – рисунки, графика, живопись, и около десяти тысяч страниц рукописей. Сами эти рукописи представляют собою своего рода "самиздат": сшитые, сброшюрованные и переплетённые книжки, щедро иллюстрированные. Все без исключения тексты исполнены от руки, каждая буква – рисунок, каждая страница заключает в себе законченную композицию. Здесь эссе и искусствоведческие сочинения, философские рассуждения и романы. "Голубиная Книга", "Зелёная Книга", "Фабрика бумов", "Лунный джаз", "Тысяча композиций с атомическими отражателями".

Его волновало будущее и прошлое, Космос и атом, мир и война. Он писал: "Война с японцами и затем восхищение Японией. Восхищение немцами и затем война с Германией. Колебания происходили не только во мне. И сейчас Россия между Востоком и Западом – между Европой и Азией – между прошлым и будущим".

Калмыков всё же был ближе к будущему, чем к прошлому с его вавилонскими культурными корнями. Работая в различных жанрах изобразительного искусства, предпочтение перед описательным городским пейзажем он отдавал экспрессивным графическим композициям и многофигурной живописи, в которой, под знаменитым "мозаичным небом", реалистические детали гармонично соседствовали с фантастическим, ирреальным фоном.

Он не прошёл мимо абстрактных построений: его "Супрематическая композиция" долгое время приписывалась Малевичу, а затем – Чашнику, и лишь недавно, усилиями упорных разыскателей, авторство Калмыкова было подтверждено документально.

В своих абстрактных треугольных картинах Сергей Калмыков ведёт диалог не с Казимиром Малевичем, а с Василием Кандинским. "Теории Квадрата" Калмыков противопоставлял "Теорию Точки", являющейся, по его мнению, основополагающей доминантой изобразительного искусства. Кандинский близок ему не только своей живописью, но и своими рассуждениями о значении музыкальной паузы – той же точки в музыкальном произведении.

Блистательный рисовальщик, Калмыков создал за годы жизни около тридцати автопортретов. Последний из них исполнен в изобретённом художником "стиле Монстр", за два месяца до смерти. Эта галерея автопортретов "от и до" прочёркивает всю жизнь мастера, по уровню и эмоциональной наполненности она сопоставима, пожалуй, с художественным подвигом Ван Гога.

Сергей Калмыков жил в страшную, сюрреалистическую эпоху. Люди верили в то, что чёрное – это белое, что Джугашвили – лучший друг детей и корифей всех наук, что в 80-е годы двадцатого столетия наступит коммунизм и все граждане будут совершенно счастливы и довольны… Калмыков видел жизнь такой, какой она была в действительности: беспросветно серой, с кровавыми подтёками. Он писал: "Вот представьте-ка себе, из глубины Вселенной смотрят миллионы глаз, и что они видят? Ползёт и ползёт по земле какая-то скучная одноцветная серая масса – и вдруг, как выстрел – яркое красочное пятно. Это я вышел на улицу". Сергей Иванович Калмыков собирался прожить по меньшей мере сто лет.

Он умер 76 лет отроду.

Никто не знает места его упокоения.

В азиатской Алма-Ате, где художник прожил три десятилетия, принято считать таких людей отмеченными перстом Божьим.