Эдуард Графов
Как много нынче стало религиозных. Как мало осталось верующих.
Да, в тяжкую пору моего детства многие верующие не решались крестик на тело надеть. Боялись за то сгнить в колымских лагерях НКВД. Уж не зачтите им это за грех, прошу вас.
А сейчас вон носят не то что крестики, а целые кресты, огромные, драгоценными каменьями усеянные. Да прямо поверх норковой шубы, чтобы видно было. И не боятся!
Я имею в виду, греха не боятся... Крестик, он ведь не для поглядения. Он ведь маленький, из медного пятака кованный, поближе к теплу души расположенный. Поверх норковой шубы ему холодно... Видимо, надо это как-то понятно разъяснять.
Много чего надо разъяснять. Вот власти клубы позакрывали, церкви пооткрывали, в экране телевизора рядом с Владыкой стоят, жарко крестятся. А крестом себя слева направо осеняют. А должно справа налево. Да нет, я без претензий, им же раньше, в горкомах партии, эту малость не объяснили!
Я просто к тому, что сбегать не в клуб, а в церковь – делу сильно не поможет. В церковь ведь не отметиться ходят, а побыть наедине. А вот это не каждый, когда поймет, захочет. Может, уж в клуб-то и поспокойнее – там и кино, и танцы. И как крестом себя осенять, знать необязательно. Правда, в церкви, как и в клубе, шапку снимать надо, что тоже не всем объяснено. И что за цену свечки в церкви гулко торговаться не пристало, тоже не всем объяснили. Никого ведь эту свечку приобретать не понуждают. А уж торговаться-то...
Не самым любезным Господу образом себя ведем. А иной раз и подличаем.
Жила на свете хорошая женщина Люда Пахомова, красивая, добрая, потому много людям помогала. Так стало, что скончалась она в молодые годы. Поставили на могиле приметный памятник, даже бронзовые коньки к нему привинтили. Наивно это, конечно, для надгробия, но ведь Людмила Пахомова была чемпионкой мира но фигурному катанию. Ну что ж, коньки так коньки, если от души, то и по соседству с крестом не помеха.
И вот кто-то осквернил этот послед-ний приют. Причем явно не по зверипости своей, а по глупости души. Этот кто-то вырвал из памятника те трогательные бронзовые коньки и унес неизвестно куда, неизвестно зачем. Мы в таких случаях сами себя как бы увещеваем – ну бездушный человек! Но ведь человека без души не бывает, не может быть. Просто глупенькая она у него, крошечная, душоночка-то. Вот помрет он, и мало чего от него, кроме праха, останется. Только он-то этим не казнится. Он как раз, наоборот, других людей мелким казням подвергает. Каково-то Людмилиным родным и близким было на потревоженную могилу прийти?
Я вроде как бы извиняюсь: дескать, слабая, невзрачная душа, сама не ведает, что творит. А слабых ведь постичь надо, приветить. Да тех же нищих, пред коими мы на каждом шагу по городу вину свою переживаем. Они ведь по древней нашей памяти – божьи люди.
Помните прекрасные стихи – "Мы разучились нищим подавать". Ах, как давно стихи эти были! Сейчас они смысл изменили. Сейчас нищие стали самой приметной городской профессией. Уж столько пьянчуг-хитрованов да тихих, лукавеньких женщин развелось на просторах подземных переходов. А то и вовсе возле пустого конверта из под молока оставляют на полу ребеночка, а сами невесть куда с набранными деньгами время проводить уходят. А как-то я увидел спящую возле кинутой на землю картонки с надписью, требующей деньги якобы на кормежку собаки... увидел одиноко спящую, соответственно, собаку.
Но вернемся к людям.
Иной раз идешь, и вдруг сердце аж сожмется. И лезешь поспешно в карманы, ищешь, что, в твоем представлении, покрупнее отдать. И уходишь, таща на себе непомерный груз греха целого человечества перед этой старенькой старушкой, перед этим навечно божьим человеком.
А совсем недавно я видел как раз довольно еще молодую женщину. Она стояла очень спокойная, в сторонке, не стараясь привлечь к себе какое-либо внимание. Только в ладошке горсточкой лежала другая ладошка, и были они чуть-чуть выдвинуты к людям.
У нее и сейчас красивое лицо, проглядывающее сквозь коросту морщин. Очень тонкой формы руки, измученные каким-то тяжким трудом. И глаза! Вовсе не скорбные, а спокойные, как бы порешившие свой некий рубеж, за которым все у нее закончено, за которым нас для нее уже нет. Словно здесь она за все расплатилась, все отдала и теперь собирает подаяния на последний дуть, на неведомый билет в неведомом общем вагоне.
Она уже с нами попрощалась и ни у кого ничего не просила. Это я сам к ней полез со своими скудными деньгами. И, наверное, не столько от сочувствия, сколько потому, что ужасно мне стало перед ее потухшей в глубинах бездной. Прощай и прости нас, женщина!
А на днях командирский звонок в дверь. Ну, думаю, не иначе жена с работы вернулась. Но вовсе нет, на пороге, вижу, стоит сильно пьяная, безразмерная рожа и весело говорит мне: "Мальчик, дай пожрать, я для церкви средства собираю!". И стал истово креститься на дверцу шкафчика пожарного крана возле лифта. Конечно, можно бы рассмеяться. Но я даже не выматерился. Что, безусловно, с моей стороны было неправильно.
Но ведь не перевоспитывать же мне его было. Не начать же объяснять ему, что кто не работает, тот не ест. Не рассказывать же ему, что человек не имеет права терять свой человеческий облик, а уж побираться, вернее, обирать людей, греша на церковь, уж и совсем низко. Не говорить же мне все это ему. У нас ведь давно как-то не принято произносить простые, наивные слова, что-то наподобие простых, наивных 10 заповедей.
Да и что мне тратиться на веселого грешного бродягу, когда в природе все еще заживо существует Владимир Картанов, который бросил в детишек детского садика две гранаты. А сам спрятался за дверь, чтобы не пострадать от осколков. Потому что если бы он не спрятался за дверь, то от осколков мог пострадать. Так какие простые, наивные слова мне приберечь, чтобы его усовестить? Возлюбить его, как ближнего своего? Он один детский садик взорвал, так мне подставить ему второй?
Нет у меня для него слов. И решения моего для него нет. Да и не мне тут решать. И даже не судьям с их очень народными заседателями... А может, Некто должен решать прямо перед зачатием – если на Божий свет исчадие поступает. Нет, не каждый, как мы убедились, имеет право из материнского лона на и без того грешную нашу землю ступать... Понимаю ведь, что глупость мудрствую. Но нельзя же случайностью полового акта перенаселять нашу юдоль иродами.
Только ведь и ироды бывают всевозможными. И вовсе не обязательно убийцами.
Вот уже который месяц шел человек лет пятидесяти из нижегородского сельца Дивеево за 300 километров в город Владимир. Шел по два километра в день, ибо на коленях.
Нет, женат не был, в тюрьме не сидел, никого крепко не обижал. Но считает, что нагрешил все-таки непозволительно изрядно, и таким вот образом, продвигаясь на коленях в светлый город Владимир, хочет искупить свои грехи. Спал прямо на земле, даже не хоронясь от дождя. Ел что придется, чем люди поделятся. А вот денег не принимал. Нет, не по взятому на себя обету. А потому что пустое это дело – все равно ведь отберут.
Он еще и полпути не прополз на коленях своих, а его, старого калику перекатного, уже три раза ограбили. Три раза, прямо на шумном тракте во Владимир, отбирали у него крохи денег, которыми с ним люди делились.
Вы расслышали, что я вам рассказал? Нет, вы расслышали? Вы хорошо расслышали?
А ведь Богу от нас так немного надо. Ему всего-то от нас и надобно, чтобы людьми были. Не верится, что мертвые сраму не имут. А уж живые...
И живут, словно Бога и впрямь нет.
Из сборника
"Почему Берию расстреляли вместо Сталина?"
М., изд. "Инженер", 1997.