"Спишь, а в стране уже другое правительство!.."
К годовщине августовского путча
Ольга Бешенковская
Ольга Юрьевна Бешенковская. Известная ленинградская – петербургская поэтесса. По образованию журналист. Работала в заводских многотиражках, затем, как многие интеллектуалы тех лет, – в котельной. Автор Самиздата. Редактировала самиздатский альманах "ТОПКА" ("Творческое объединение пресловутых котельных авторов"). Член первого легального объединения литераторов, не придерживавшихся принципов соцреализма, – "Клуба-81". Опубликовала ряд поэтических сборников, первый вышел в 1988 году в Ленинграде. С 1992 года живет в Германии. Была первым редактором выходившего в этой стране литературного журнала "Родная речь".
Вряд ли я забуду когда-нибудь этот день, взорвавшийся холостой, если так можно выразиться, но тогда-то показалось – всамделишной, всё разрушившей бомбой, – 19 августа 1991-го года...
Густое, как повидло, тёмное небо не предвещало грозы, спали с распахнутыми навстречу теплу и свободе окнами, в скептической душе тоже уже приоткрылась фрамуга: веял свежий европейский сквозняк... И даже новенький, только что полученный выездной паспорт – завтра надо было выкупить заказанный на Лондон билет, предстояла поездка по приглашению радиостанции "Би-Би-Си" – уже реально, хотя ещё непривычно торжественно возлежал на письменном столе, сверкая позолотой с багрянца...
Накануне мы поздно, с последней электричкой, вернулись из загорода, с Финского залива, и блокнотик с написанными там, между морем и небом, стихами торчал возле рюкзака из спортивной тапочки... Разбирать вещи не было сил: утро вечера мудренее...
...Вскочила с недоумением по требовательному взвизгу будильника (вроде бы не заводила, ещё отпуск...), но это оказался настойчивый звонок в дверь. На пороге (было примерно половина седьмого) белела соседка в ночной рубашке:
– Спишь, а в стране уже другое правительство! Теперь и тебя посадят...
(Она недавно вернулась домой из мест не столь отдалённых, правда, попала туда не по политическим, а по "гастрономическим" причинам...) – Ну что стоишь, давай включай радио!..
Что прозвучало раньше – увертюра из балета "Лебединое озеро" (помните: как похороны или скандал в ЦК – так на всех телеэкранах страны трепещут почему-то маленькие лебеди, знал бы Чайковский, каким жирным и глупым гусакам они достанутся...), так вот, что раньше – воспринимающаяся уже как правительственная музыка или приказ командующего ленинградским военным округом (может быть, всё-таки, боюсь соврать) – приказ всему населению города срочно сдать радиоприёмники и пишущие машинки (как бы не так, этого вы у нас никогда не отнимете...), словом, что раньше – не знаю, всё это слилось в единый и, увы, ещё не забытый бред. Так же, как и всё остальное, что произносилось и повторялось (и повторялось, и повторялось...), убеждая нас, что предыдущий этап нашей истории (как и всегда ) был ошибочным...
Форточка закрылась. Душа съёжилась. Губы сжались.
Вытащила из постели недоумевающего сына, сунула под душ – и под радио:
– Запоминай... Навсегда! Возможно, тебе придётся жить при фашизме...
Что же делать?
Лондон, понятно, отменяется, раз уже и до машинок добрались... Хотя...
Если сейчас же – за билетом, может, и проскочу, может, ещё и не успели блокировать кассы... Они ведь ничего не умеют делать четко, продуманно, и в этом всегда было пусть маленькое, невзрачное, но всё-таки простое человеческое счастье уцелевших даже в 37-м деятелей культуры... Другое дело, что билет всё равно один, а нас – трое... Да и не убегать же, как заяц, в решительную минуту... Наоборот. Если они снова – значит, надо снова и нам...
(В данном случае "нам" – это вышедшим несколько лет назад из подполья ленинбургским, по моему тогдашнему выражению, писателям.)
Глотнула обжигающего гортань и отрезвляющего мозг гуталинового цвета кофе, по ещё как бы не видящим от внутренней боли глазам царапнул угол блокнотика, торчащего из-под шнуровки...
Машинально перелистала, и вдруг – поняла: это именно то, что нужно!
Наверное, наши стихи вообще мудрее и зорче нас, их авторов... В этом написанном накануне цикле уже ощущалось, безо всяких на то причин, хриплое дыхание приближающейся трагедии... Так, как будто о готовящемся перевороте сообщили не Горбачеву, а мне лично...
Действовать надо было молниеносно, пока ещё ходил транспорт. Муж помчался с моим паспортом в кассы Аэрофлота (кстати, отходя от окошка с уже и не чаянным голубым прямоугольником, услышал по местному громкоговорителю, что продажа авиабилетов на все внешние авиалинии прекращается до особого распоряжения, – окошко захлопнулось...) А я в это время стояла в притихшем – как будто в пустом (люди тягостно молчали, боясь проронить лишнее слово) троллейбусе, медленно (казалось – так медленно!) продвигавшегося к Литейному проспекту... Я ехала в Дом писателя, расположенный, по иронии судьбы, как раз напротив серого, монументального здания ленинградского КГБ.
Надо сказать, что до недавнего времени в этом изящном барочном доме, бывшем особняке графа Шереметева, делать мне и другим, находившимся в оппозиции к соцреализму литераторам, было абсолютно нечего. Здесь, в Белом зале с мраморными колоннами, нисколько не стыдясь очаровательных ангелочков, звучала продукция писательского цеха с отточенными рифмами типа "завод – зовёт" и "колхоз – возрос", за тяжелыми, обитыми кожей дверьми копошились парт- и профбюро, так "необходимые" литературе, а внизу, в ресторации, авторы поили до поросячьего визга своих будущих рецензентов... (Такой род "свободы" всегда дозволялся, и даже поощрялся, как необходимая народным писателям привилегия...)
Но уже больше года в одном из закутков этого, в кавычках, разумеется, "дворянского гнезда", располагалась независимая газета "Литератор", арендовавшая у советских писателей помещение и терроризирующая их же новыми, вернее, старыми, но вышедшими из сам- и тамиздата именами и мыслями... Мы тесно сотрудничали.
В этот день мои торопливые шаги по деревянной винтовой лестнице отдавались глухо, как в пустом орехе. Еще не зная, чем всё это обернётся, служащие на всякий случай под разными предлогами не пришли на работу, выжидающе отсиживались по домам...
Редактор газеты нервно курил, положив руку на телефонную трубку, как будто пытался прощупать пульс ситуации... Его личная независимость оказалась весьма хрупкой...
Вылез из своей конуры, наверное, и ночевавший в этой крошечной фотолаборатории, Серёжа Подгорков. Писательские портреты его работы всегда отличались честностью, жёсткостью, трагичностью, являясь не "пятнами" в тексте, а тоже содержанием газеты. Поздоровались, глядя понимающе друг в друга, и – вдруг:
– Стой, пожалуйста, вот так, я только перезаряжусь, ты не представляешь, какие у тебя сейчас глаза...
(Теперь его выставка о том времени, которую он мне подарил, экспонируется по всей Германии: Штутгарт, Берлин, Дрезден... И тот портрет, где я выгляжу лет на десять старше себя сегодняшней, мне дороже других... В искусстве нет места кокетству.)
А тогда, спустя несколько щелчков серёгиной камеры, придавая этому слову уже совсем другое, зарешеченное значение, вывела редактора из его летаргического напряжения:
– Ну что ж, – говорю, – после того, что понаписали – понапечатали, терять ведь уже всё равно нечего: давайте хоть закроемся с честью, а не по распоряжению Комитета... Вот стихи в экстренный номер...
Он еще не решился, сидел, обхватив начавшую седеть (не в этот ли день?..) голову, но тут кто-то принёс текст Обращения к ленинградцам, призывающего не подчиняться путчистам и уже подписанного одним из авторитетных авторов газеты, писателем Михаилом Чулаки. Моя подпись стала второй. По телефону собрали ещё около десяти.
Забегая вперёд, скажу, что уже несколько раз передавала из Германии по факсу свой голос за секретаря Союза писателей Санкт-Петербурга Михаила Михайловича Чулаки. Он и сейчас, к моей радости, возглавляет писательскую организацию города.
Словом, быстро созвонились с маленькой загородной типографией и взялись за макет...
К вечеру на подступах к "колыбели революции" уже громоздились баррикады...
Из Вырицы, с дачи, с трудом найдя где-то на обочине действующую телефонную будку, звонила мужественная, но, очевидно, потерявшая голову подруга:
– Срочно сообщи Собчаку: на Ленинград движутся танки... Вот здесь, прямо перед моими глазами... Могу подсчитать количество...
У меня не было, разумеется, никакой связи с мэрией, потому что я – поэт, и только поэт (что, согласитесь, немало, особенно в тогдашней России), и я понимала, что Анатолий Александрович осведомлён о дисклокации войск не хуже, чем мы с ней...
Ещё один звонок: друг детства, тонкий, хрупкий, мухи за всю жизнь не обидел, черепаху запазухой таскал, в армии по здоровью не служил, длинные музыкальные пальцы, поэтическое дарование, наследованное по касательной: внучатый племянник Марины Цветаевой...
– Это я, здравствуй! Звоню с баррикад. Да, возле мэрии... Если со мной что случится, возьми стихи. Ключ у мамы. Скажи ей: я должен был... Ну всё, сейчас будут давать оружие... На всякий случай, – прощай!..
И когда через неделю я сидела в прокуренном русском зале радиостанции „Би-Би-Си“, посреди чопорной великобританской столицы, и все мониторы показывали ещё ошарашенную, ещё не пришедшую в себя Россию, а многоопытные политологи-советологи, попыхивая трубками, обсуждали путч как заведомый фарс, спектакль для публики, эти лондонские дым и туман резали мне, честно признаться, глаза...
Да, конечно, надо признать, что многое издалека, с безопасного наблюдательного пункта видится трезвей и ясней (вот и мы теперь, сидя в Германии, не прочь порассужать о путях России...), но, господа, единственные жизни нескольких – с большой буквы – Граждан, среди которых мог оказаться и мой друг, – не фарс... И пусть вновь утвердившееся или новое, взобравшееся на танк правительство превратило московские похороны юношей-идеалистов в пропагандисткий театр, слёзы их матерей не были бижутерией, а гробы – бутафорией. Материнские сердца не зарубцуются никогда, как и наша живая память...
Надо сказать, что, несмотря на быстрый выдох, и вообще на не слишком серьёзное отношение к происходившему, за границей в эти дни оставляли всех желающих там остаться, и даже в Англии. Но надо ли говорить о том, что для меня об этом не могло быть и речи...
Но зато когда через пару месяцев, уже дома, в Ленинграде, было получено разрешение на переезд в Германию всей семьёй, сомнений не оставалось никаких... Ибо жить в ожидании нового переворота, отпускать сына в такую армию, услышать ещё раз (и вдруг – навсегда...) приказ о сдаче всей множительной техники и даже затрапезных машинок, – для этого нужно было иметь твёрдую уверенность в ещё одной, следующей жизни...
...Разные бывают семейные альбомы... Чаще всего по их страницам ползают пузатые малыши, морщинятся ласково бабушки и дедушки, надпись "первый раз в первый класс" сменяется фотографией праздничной церемонии в ЗАГСе, словом, от белого школьного передничка – к белому невестиному платью, и далее, как говорится, до "белых тапочек"...
Но случаются в личных альбомах жителей нашей многострадальной Родины и такие листы, которые имеют отношение ко всей нашей семье, именуемой, извините за простительный в данном случае пафос, – "народ"...
Так останутся навсегда у нас дома под картонным переплётом экстренный выпуск газеты "Литератор", те стихи, тот портрет, и ещё – эти трагические снимки, запечатлевшие митинг против путчистов на Дворцовой площади.
г. Штутгарт, Германия