ПОЕЗДКА НА РИКЕРС АЙЛЕНД –
ТЮРЕМНЫЙ ОСТРОВ В МОРЕ БЛИЗ НЬЮ-ЙОРКА
Людмила Альперн
Майкл Джекобсон, ныне профессор социологии, а в прошлом – главный тюремщик, или commissioner, штата Нью-Йорк, предложил тур по Рикерс Айленд, и я согласилась, но что будут показывать – не знала. Что остров насквозь тюремный, это я знала. В здешнем интернете много сайтов, где упоминаются тюрьмы, есть и официальные сайты Нью-Йорского тюремного (вернее исправительного – Department of Correction) департамента, где даются парадные описания исправительных тюрем и следственных изоляторов (prisons and jails). Есть даже интерактивные карты с точным местонахождением и подробным описанием, как туда доехать, когда у каких букв (имеются ввиду начальные буквы фамилий зэков) приемные дни (посещать заключенных можно в среднем не менее трех раз в неделю), как найти заключенного (тоже интерактивно: заполняешь в интернете карточку на себя и на него, отсылаешь и ждешь их ответа).
Автобусы пришли – просто загляденье, вроде микроавтобусов, но удобные, мягкие – невероятно! Притом, это были настоящие тюремные автобусы, для персонала, и написано на них "correctional department", что-то в этом духе. Водитель тоже был в форме служителя тюрьмы.
Итак, поехали. Остров этот находится совсем недалеко от Манхеттена, он входит в состав Квинса и расположен напротив внутреннего аэропорта Ла Гуардия, в который я прилетела из Вашингтона почти месяц назад. Мост, который соединяет Квинс с Рикерс Айленд, уже военный, недоступный простому жителю. Туда просто так не пустят. Но нас, естественно, пустили.
Из путеводителя по Рикерс Айленд: "На тюремном острове содержится 80% из почти 15 тыс. подследственных и подсудимых штата New York. Здесь девять тюрем для мужчин и одна для женщин. Дневное население небольшого острова, включая заключенных, посетителей и персонал тюрем – огромно, около 20 тыс. человек. Все жители острова – временные. Две трети здешних арестантов еще не осуждены, а потому по закону – невинны. Одна треть, те, кто уже получил приговор, ожидают здесь, пока освободится койка в исправительном заведении за пределами острова или же отсиживают свой срок прямо здесь, на острове, если он не превышает года".
Мы подъехали к главному входу подростковой тюрьмы на автобусах и прошли в вестибюль главного здания. По-нашему – это проходная и штаб, здесь расположены служебные кабинеты, специальное оборудование и до боли знакомые решетки, замки, накопители. Однако система запоров здесь немного другая, чем у нас и у французов – двери закрываются и открываются пневматически. Поэтому вместо привычного клацанья замков раздается что-то вроде громкого глубокого выдоха – и двери открываются. Те же выдохи, ровно такие же, я слышала и в нью-йоркском метро.
В подростковой тюрьме мы побывали в трех блоках – в школе, в отделении штрафников и в столовой. Большую часть времени провели в невероятно длинных тюремных коридорах, которые соединяли отдельные блоки (здесь можно переходить из одного удаленного блока в другой, не выходя на улицу).
Школа: один этаж с пятью классными комнатами, в каждом классе два окошка выходят в коридор (такие смотровые окна бывают в наших психиатрических больницах),– наверное, для того, чтобы ученики не прибили учителя. В коридоре пост, разгуливают тюремные офицеры обоего пола, есть и специальный стол для дежурных сотрудников. Тюремщики – почти сплошь черные, впрочем, как и заключенные. Мне понравилось, что в подростковом отделении работают женщины, хотя вид у них совсем не женственный– они в униформе и вооружены до зубов.
Заглянула во все окошки – в каждом классе сидело человек по пять-шесть, причем как-то по углам, учитель стоял в центре класса. Тут приняты индивидуальные парты – отдельное кресло с откидным столиком, прикрепленным к одному из подлокотников, поэтому дети могут рассаживаться как угодно и передвигаться вместе со своей партой. В одном классе мальчики играли в шахматы: у них был сеанс одновременной игры. Я насчитала в школе всего 25 человек. Пришел директор школы, белый, рассказывал он о своей работе внятно – для меня это подарок. Сказал, что у них есть все школьные уровни, что дети учатся безо всякого удовольствия, и результаты у них не впечатляющие, что сам он работает в этой тюрьме три года и смертельно устал. Среднее время пребывания здесь подростков – 30-40 дней. Потом они либо отправляются домой, либо в другую – исправительную тюрьму на острове или даже вне его.
На стенке я прочла объявление, обращенное к малолетним правонарушителям, сообщающее, что их поведение и успехи в обучении войдут как важный компонент в их характеристику, представляемую судье, и окажут влияние на приговор. Было ли это дисциплинирующее предупреждение, угроза, констатация факта, читали ли это объявление деликвенты, мне не ведомо. Умеют ли они вообще читать – вот в чем вопрос.
Следующим нашим объектом было отделение для нарушителей. Мы долго брели по лестницам и коридорам, пока дошли до первого этажа. Несколько раз сделала "выдох" система безопасности, решетки открылись – и мы вошли. Знакомый, невыносимый запах тюремной еды... Откуда это здесь, в хорошо проветриваемом американском изоляторе? Откуда такой запах, если американская еда обычно без вкуса и без запаха – предмет моих здешних мучений? Пищеблок был сразу при входе в отделение, и пока сопровождающий что-то рассказывал экскурсантам, я попросилась посмотреть, чем арестантов кормят, и зашла в раздаточную.
Ничего особенного не увидела. Квадратные пельмени, какой-то желто-красный соус и что-то еще перетертое, видимо, витаминное. Страшно это не выглядело, а запах был убийственный. Экскурсанты носы тоже почесывали, но не воротили их, не делали брезгливых гримас, вели себя прилично, что для американцев, ратующих за искоренение натуральных запахов всеми доступными средствами, довольно-таки трудно. Видимо, они понимали, что здесь людей наказывают… и такой способ тоже неплох.
Длинный коридор, по обе стороны которого расположены одиночные камеры – вот что я увидела в отделении. Камера маленькая, метров пять квадратных, не более. Там помещается только койка, раковина и унитаз. Нас пустили в пустую камеру, я даже на койке посидела и в окно заглянула. За окном асфальт и колючая проволока, но зато сами окна состоят как бы из двух частей: очень мелкая сетка обращена внутрь комнаты, а на улицу выходит другая часть, состоящая из прозрачных поперечных полос, которые могут закрываться в сплошную плоскость и открываться под воздействием механической ручки, крутить которую надо в камере. Эта система проветривания – тоже своего рода "реснички", но с противоположными функциями.
В блоке не все камеры были заняты. Малолетки сюда попадают, как мне объяснили, за драки между собой и с сотрудниками. Мальчики лежали на койках, скарб их валялся на полу. Все камеры были одиночные, однотипные, других камер здесь я просто не видела. Наказание состояло не в ухудшении камеры (ухудшить ее, кажется, уже нельзя, во всяком случае по американским меркам), а в больших строгостях и в меньших возможностях: полтора часа прогулки – остальное время взаперти.
В столовую мы шли очень долго. По дороге встречались арестанты с сопровождением и без, и тогда один из наших провожатых приказывал им: лицом к стене, руки на стену! Иногда это были небольшие колонны арестантов, они останавливались у очередных решетчато-ажурных ворот, которыми предусмотрительно перегораживались длинные до бесконечности тюремные коридоры. Перед самой столовой были уже большие колонны по двое в ряду, каждая стояла перед закрытой створкой ворот – так они ждали своей очереди пообедать. Каждая колонна – это отделение или блок, в котором может быть 30 или 50 одиночных камер. В женских было 48 камер. Мужские блоки, те, что я видела, – по 30.
В столовую арестанты заходят быстро, так же быстро получают свой поднос с едой, помещаемой в особые углубления на подносе, – другой посуды, тарелок здесь нет, – быстро съедают, остатки выбрасывают в большие урны с мешками, подносы сдают в специальную камеру (потом я видела, как выносят мешки с объедками – на выходе из изолятора эти мешки пропускают через ультразвуковое устройство, то же, через которое пропускали наши вещи при входе). Интересно устроено раздаточное окно: все забрано серебристым металлом, только в самом низу есть узкая щель, в которую пролазит поднос: никакого личного контакта с кухней нет.
Анна Кросс Сентер. Следующим в нашей программе был именно этот центр, мужской с психиатрической больницей, построенный в 1978 г., т.е. изолятор сравнительно новый, современный. Вообще, все три тюрьмы, которые я посетила, были построены в 70-80 годы, так же, как Флери-Мирожис и Версальская тюрьма во Франции. Но между ними огромная разница. Во французских тюрьмах, хотя там они тоже считаются монстрами, есть все-таки какая-то архитектурная идея, изюминка, какой-то дизайн, стиль, меня их вид просто зачаровывал, казалось даже красиво. Здесь же властвует голый, пустой прагматизм, утилитаризм, дегуманизация. В этом современная американская тюрьма по бездушной функциональности архитектуры действительно приближается к ГУЛагу. В этих коридорах, камерах, блоках ничего не радовало глаз, не давало расслабиться, рассмеяться, порадоваться. Все было тусклым, одинаково безразличным к человеку. И не только к "нехорошим арестантам", – служители тюрьмы проводят в ней большую часть жизни!
Впрочем, если подумать, это качество свойственно здесь не только тюрьме. Я живу здесь в одном из самых удивительных и самобытных мест в мире – в центре Манхеттена – именно Манхеттен называется Нью-Йорком. Этот город выглядел бы вполне по-европейски, если бы не невероятная высота зданий. Чувствуешь себя здесь как на дне глубокого колодца. Странно смотреть на луну нью-йоркской ночью – кажется, что она находится совсем близко от крыш вздымающихся башен. Да и в моем колледже, славном учебном заведении с сорокалетней историей, тоже нет ничего привлекательного. Особенно в новом здании – те же безыскусные коридоры, лестницы – все какое-то низкое, примитивное, угрюмое. Нет ощущения обжитости, устроенности, все как бы вокзальное, проходное. А ведь здесь, кроме образования, дети должны получать представление о культуре... Впрочем, я, наверное, чем-то очень избалована, – чем только, не могу понять...
Первое отделение, которое мы здесь посетили, пройдя десятки, а кажется, что и сотни метров бесконечных коридоров, был мужской блок психиатрической больницы. Это настоящее гнездо кукушки, только еще и в тюрьме. Огромная палата-камера, где содержится не менее ста человек. Вся панорама открывается глазу, как только заходишь в блок. Кровати в три ряда, длинной стороной к посетителю. Так здесь и лежат – в три ряда поперек комнаты. Возле каждой кровати у изголовья – запирающаяся металлическая тумбочка высотой в пол человеческого роста, любимого американского фасона – тумбочка-сейф. Здесь везде такие – и в школах, и в спортзалах, и в банках. Все это вместе, наверное, и представляет то, что в путеводителе названо "общими спальнями".
Лежали не все. Несколько человек, увидев такое количество вошедших белых женщин (а мы все были белые), сразу поднялись с мест и стремительно пошли по рядам между кроватями нам навстречу, но были остановлены предупредительным жестом служителя. Сто мужчин разглядывали нас. Для них было неплохое развлечение! Здесь, в отличие от подростковой тюрьмы, не все заключенные были черными – на глаз процентов семьдесят. Пришел смешной черный доктор неформального вида с множеством косичек и в бархатной ермолке и долго увлекал научной беседой коллег-психиатров. Я же продолжала пялиться по сторонам и нашла-таки чем себя повеселить. Сзади нас было продолжение блока – отгороженная прозрачными стенами комната отдыха. Там были разноцветные пляжные стулья и телевизор. Несколько черных смотрели видеофильм. Показалось, что фильм тоже про заключенных. Я не ошиблась – да еще какой фильм – "Побег из Шоушенка"! Это было первое, что меня расслабило на острове, и я, кажется, громко засмеялась, обратив на себя внимание группы, хотя до этого мне стоило немалых усилий громко не зарыдать! Мало человеку надо для счастья...
Мы зашли еще в одну палату, которая располагалась несколько по-иному: заходя в нее, ты сразу попадал в гущу тел и кроватей. В связи с этим общение у нас пошло более бойкое, посыпались вопросы из зала: кто вы, зачем пришли? Увы, в этот раз я не смогла, как обычно, ответить: "Мы из Облаков", – ответили другие, мол, студенты, в смысле – будущие профессора – психиатры, психологи, социологи. Арестанты проявили интерес, завязались беседы. Я узнала, что звонок домой (телефон стоял прямо в палате) стоит 25 центов минута, что здесь можно подзаработать мытьем коридоров и другими хозяйственными делами до $100 в неделю. Деньги на руки не дадут, но можно брать из буфета конверты, сигареты, чай и другие колониальные товары, так нужные в тюрьме. И еще – оплачивать телефонные переговоры. Собеседники нам попались на редкость разговорчивые, и охрана стала нас просто потихоньку выталкивать из блока, видимо, чтобы их пациенты не перевозбудились.
В этой тюрьме я увидела новую, поразившую меня вещь: кресло-металлоискатель. Оно стояло в одном из коридоров, и к нему длинным хвостом тянулась черная очередь. Оказывается, каждый арестант за день подвергается здесь трем разным обыскам: обыск помещения, полный (strip-search) и обыск на металл. В это кресло надо сесть и помотать головой около специального набалдашника. Если у тебя есть что-нибудь металлическое – кресло взвоет. Например – зубы. Но зубы вещь разрешенная, их не отнимут.
Еще одно посещение – обычный жилой мужской блок. Он выглядел так же, как и блок для штрафников, но при входе была комната отдыха, в которой шли какие-то занятия, кажется, зэки учили свой родной язык, английский.
Последним пунктом нашей экскурсионной программы была женская тюрьма, названная Роуз Сингер Сентр в честь миссис Роуз М. Сингер, остающейся и в свои 90 лет все еще активным членом Исправительного совета г. Нью-Йорка и Женской тюремной ассоциации.
Женщин в этой тюрьме – 1400. Четырнадцать сотен – так ответил мне наш сопровождающий. Опять это были все те же невыносимые коридоры, те же "стоять лицом к стене", только вокруг стало больше женщин. Больше, но не все: примерно треть сотрудников женской тюрьмы – мужчины.
Блок для беременных ничем не отличается от обычного тюремного для женщин: большой зал, по периметру которого в два этажа – одиночные камеры. Посреди зала – телевизор и та же пляжная цветная мебель. Камеры точно такие же, как у мужчин и малолеток. На каждом этаже по 24 камеры. Беременных в блоке было 30. С одной мне удалось даже поговорить: она была светлая мулатка, беременности ее – 5 месяцев. Она выглядела довольной, болтала, сказала, что к ней приезжают на свидание три раза в неделю, что дома у нее еще двое маленьких детей и что на следующей неделе она освобождается.
В обычном блоке было интересней: черные дамы сидели за красным столиком и курили сигарету по кругу. Перед ними что-то плохо показывал телевизор. Рядом сидела другая группка, и здесь я увидела настоящего мужчину – но в платочке. История все та же, женщины делятся на мужчин и женщин. Я вдруг почему-то подумала о себе – в какую бы группу я попала? По количеству гормонов – наверное, в женскую; но есть ведь и другие качества – характер, например.
Профессор социологии и крупный специалист по женской тюремной теме Натали Соколофф (здешняя моя знакомая, я посещала несколько раз ее класс) считает, что мужские роли женщины берут в желании защититься, что вроде бы мужиком в тюрьме быть проще. Еще она поведала мне, что тюремщики здешние не любят с женщинами работать: они эмоциональные, создают слишком много проблем, с ними надо в большей степени быть человеком, вникать в их дела, а значит, думать о том, что они – тоже люди. А это неудобно для тюремной профессии. С мужчинами работать приятней – они замыкаются на себе, у них жесткие правила, по которым тюремщикам нет места среди их проблем. Женщин же не особенно беспокоит тюремный закон, больше всего они озабочены теми, кто остался на воле, и в первую очередь – детьми. Поэтому они ноют, пристают к сотрудникам, надоедают. У них плохое настроение, они плачут, они ссорятся и скандалят – ну кому такие зэки нужны? Зэк должен быть неприхотливым и простым в обращении, как огурец.
Каждый блок женской тюрьмы имеет свой отдельный выход в тюремный дворик, где можно гулять два часа в день. Перед входом в блок – душевая, в которой кто-то моется за пластиковой занавеской. Прямо перед душевой, через проход шириной в метр, пост дежурного. Дежурный – мужчина, черный офицер. Та, которая моется, что-то кричит, вроде "get out" ("иди вон отсюда"), когда я пытаюсь слегка заглянуть за занавеску. Тюремщику сделать это очень просто. Причину всегда можно найти, а свое поведение объяснить с точки зрения исполнения долга.
Итак, их тут 30 процентов: молодых, здоровых, черных (в основном) офицеров, сексуально озабоченных. Ну и какие у них причины сдерживать свои инстинкты, если они тут сторожат и так "плохих", с точки зрения закона и общества, женщин?
Феминистская и правозащитная литература США пестрят обвинениями в адрес тюремных и полицейских офицеров. Есть случаи, когда женщины беременеют в результате изнасилования в тюрьмах. В некоторых штатах нет закона о недопустимости сексуальных контактов между охраной и заключенными, в таких случаях факты изнасилования доказать совсем трудно. Мужчины могут проводить полные обыски с изучением полостей у женщин. Где-то это запрещено, где-то – нет. У них равноправие...
Далее нашим объектом был блок для матерей. Нас встретила педиатр блока, симпатичная мулатка. Она была веселой, вразумительной, рассказывала с увлечением.
Материнский блок был такого же размера, как обычный, но без второго этажа, так же сконструирован – большой зал посредине, камеры мамочек – по периметру. Блок был разукрашен розовыми картинками и заметно выигрывал в выразительности на фоне скучного тюремного интерьера. В середине зала – два больших прозрачных аквариума: в одном детская спальня, в другом – игровая комната. С внешней стороны аквариумов стоят прогулочные коляски. Мамочки спят отдельно от детишек – в запертых камерах, и у детей на кроватках проставлены номера камер их матерей. Если ребенок заплачет, дежурный идет будить нужную мать. Почему в заранее проектируемом материнском блоке нельзя было предусмотреть, чтобы кроватка ребенка стояла в камере матери, мне не понятно. Французы все устроили правильней.
Детей здесь держат до года, потом переводят в исправительную женскую тюрьму штата Бедфорд Хилл, где ребенок может находиться с матерью до полутора лет. Детишек в блоке – 13. Есть совсем маленькие, крошечные, только рожденные, есть уже вполне зрелые, сидящие в креслах. Дети – черные, и выглядят очаровательно. Это какое-то особенное свойство черных младенцев – выглядеть законченными человечками сразу после рождения. Может быть это свойство контрастности? Они смотрят умненькими глазами, у них все настоящее и уже готовое. Так и кажется, что сейчас они заговорят. Несколько мамаш сидят с детьми в игровой комнате, несколько вне аквариумов кормят детей грудью. Здесь почти ничего не напоминает тюрьму... кроме камер и людей в униформе.
Докторша сказала мне, что гулять они могут практически без ограничения, у них отдельный выход на улицу. Мне было до боли жалко их всех, и я спросила веселую докторшу: "Они, наверное, здесь несчастны?" – "Несчастны? – повторила она. – Да что вы, они здесь счастливы".
Последнее место, куда нас занесло, – женская поликлиника. Она сконструирована на манер лабиринта, без потолков, со стенками примерно мне до плеча – наверное 1,3–1,4 метра. Тупики в лабиринте и есть кабинеты специалистов, в том числе и гинекологов. Выглядит это нехорошо, противно, не по-человечески. Нет ощущения защищенности, укрытости, интимности, а ведь сюда приходят больные женщины, которые должны раздеваться, показывать свои болячки. Ну а если надо в гинекологическое кресло, вот так, под открытым небом забраться... гадость какая-то. Но тюрьма – это не место для интимности. Я видела, как плачет молодая, толстая, черная женщина, закутанная в какие-то голубые лохмотья, – видимо, ей больно. И она плачет у всех на виду, нет уголка, куда бы она могла хотя бы на время скрыться со своим страданием.
И немного статистики. По США в целом: Женщины здесь сидят, в основном, не за насильственные преступления, главным образом – за мошенничество и по наркотическим статьям, в отличие от мужчин, среди которых в два раза больше тех, кто совершил насилие. 160 тыс. женщин в настоящее время содержатся в исправительных учреждениях (90 тыс.) и следственных тюрьмах (70 тыс.). 29% арестанток имеют психические заболевания (уровень заболеваемости много выше, чем среди мужского тюремного населения). 8 из 10 психически больных сообщали о перенесенных ими в тюрьмах физическом или сексуальном насилии. Две трети женщин-заключенных в США – цветные.
По штату Нью-Йорк: В тюрьмах штата на 1 января 2002 г. содержалось 3133 женщины, что составляет 4,6% всего тюремного населения штата (68 тыс.). Нью-Йорк – четвертый по количеству женщин-заключенных штат США, после Техаса, Калифорнии и Флориды. 80% женщин-заключенных попали в тюрьмы штата за ненасильственные преступления. На 1 января 2001 – 53% из них были черные, 27 – латиноамериканки, 19 – белые. На 1 января 2002 г. – уже 89% из них были цветными (54% – черные и 35% – латиноамериканки). 89% заключенных женщин штата имеет в сумме 6000 детей. По данным проведенного в 1999 г. исследования, 80% женщин-заключенных пережили сексуальное или другие виды физического насилия в детском возрасте, 90% были жертвами избиений и сексуального насилия в течение всей своей жизни.
Нью-Йорк, США